— Папа, ты опять хочешь свести вничью. Мне не нужно скидок!
— Ничья — это равенство сильных, чего ты сердишься? — нарочито серьезно обратился к сыну Лобов, встретясь взглядом с Бартеневым.
Заалевшее лицо юноши нахмурилось, но он преодолел смущение и с прежней твердостью в голосе повторил:
— Все равно. Я решительно возражаю.
В мальчике сказывался мужчина. Вероятно, Лобов почувствовал это и молча переменил ход. Партию они все-таки свели вничью и, пожелав спокойной ночи Бартеневу, стали расходиться.
Ночью Бартенев долго не мог уснуть. Мысли дробились, уводили его далеко, в Лубянск. Лица жены, дочери и восьмилетнего сына неотступно стояли перед ним. Даже голос Лобова, глухо доносившийся из-за стены, не мог вернуть его к Рудногорску..
Феня Алексеевна гордилась, что работает в ведущем цехе завода. Конечно, быть секретарем начальника — не главная должность среди доменщиков, но и здесь нужно проявлять достоинство, ходить не спеша, отвечать односложно и при этом оставаться женщиной. Даже в трудные годы войны она ухитрялась при своем невеликом заработке часто обновлять наряды. Терпеливо перешивала платья, пришивала к ним яркие воротнички, оборки. Это помогало — Феня Алексеевна казалась значительно моложе своих тридцати двух лет. Она особенно тщательно стала следить за собой с тех пор, как пришел приказ о назначении нового начальника. Правда, ей не переставал вспоминаться прежний — Лешев, с которым проработала семь лет. Веселый, словоохотливый, бывший начальник цеха понимал толк в женском кокетстве и умел быть галантным. Он разрешал ей свободно пользоваться машиной, обедал вместе с ней, возил в театр со своей семьей по контрамаркам. От его имени она звонила в ОРС и просила, чтоб оставили «Леониду Карповичу обязательно», а потом ехала на машине и получала продукты, которых недоставало в магазинах. Разумеется, и на себя брала долю. Довольный своей секретаршей Лешев, воздев кверху руки, патетически восклицал:
— Феня Алексеевна, государство — это вы!
Она по-своему понимала смысл его слов и проявляла еще бо́льшую осведомленность во всем. И вдруг Лешева не стало. Феня Алексеевна долго ходила потерянная, чувствуя вокруг пустоту. В последние дни она заметно оживилась. Пышно взбив прическу, подкрасив губы, каждое утро готовилась к встрече с новым начальником. В жестах и тоне ее сквозило прежнее превосходство над всеми. Она, секретарь, первая получит и прочтет приказы Бартенева, подаст ему скопившиеся для подписи бумаги, в которых он, безусловно, не сразу разберется и обратится к ней за разъяснением. От нее получит Бартенев точную информацию о каждом.
Но подходила к концу неделя, а нового начальника в кабинете еще никто не видел. Обескураженная Феня Алексеевна не сдавалась. Когда, кто-нибудь из доменщиков заходил к ней и справлялся о Бартеневе, она принимала непринужденный вид и с достоинством отвечала:
— Андрей Федорович еще официально не приступал к работе.
Между тем она знала, что Бартенев каждое утро задолго до начала утренней смены появлялся в цехе. В полупальто, в темной кепке с широким козырьком, он неожиданно возникал на площадке то одной печи, то другой. До Фени Алексеевны доходили слухи, что его видели на разливке, у вагон-весов, в машинном зале. А чаще всего — на складе сырья. Людей удивляло, какой брал в руки кусок руды или кокса и изучал размеры их, форму, цвет. Кем-то было даже усмотрено, как новый начальник наклонялся и нюхал кокс.
Внешне казалось, что людям как будто все равно, кто сядет на стул ушедшего начальника. Но десятки пар глаз внимательно следили за Бартеневым, все с большим нетерпением ожидая от него каких-то действий. Было в этом и доверчивое любопытство: «Ну, ну, начинай, посмотрим»; была и настороженность: «Можно ли в деле на тебя положиться?»
После смены доменщики часто сходились в нижнем этаже конторы в небольшой комнате, шутливо прозванной «хранилищем идей». Стоявший посредине громоздкий с обтертыми краями стол был тесен для книг и бумаг, сваленных на нем в беспорядке. Здесь же громоздилась старая пишущая машинка «Ремингтон». За столом сидел, круто подняв плечи, инженер Верховцев. Черные вьющиеся волосы, сплетались в густой вихор над выпуклым лбом.
Верховцев числился в цехе десятником по ремонту печей, но ремонты уже давно не проводились, и роль Верховцева была не определена. Сам же Верховцев время не терял. Книги и ворох бумаг всегда лежали перед ним. Он изучил английский язык и читал не только труды советских ученых, но и иностранную техническую литературу. Изучал различные конструкции печей, технологию доменного процесса. Верховцева называли «ходячей энциклопедией». Под спутанной шевелюрой инженера шла напряженная работа мысли. В цехе помнили случай, когда он явился к Лешеву и заявил, что нашел способ использовать отходящий дым, как дополнительную тепловую энергию. «Дымовая идея» не встретила поддержки.
Лешев, выслушав инженера, усмехаясь спросил:
— У вас, Верховцев, часто болит голова? По-моему, ваши идеи зарождаются от головной боли. Влюбились бы вы лучше, и ваши идеи рассеются как дым…
Но доменщики не прочь были послушать инженера и часто вступали с ним в спор. В «хранилище идей» можно было встретить добродушного сменного инженера Лотова, степенного мастера Буревого. Чаще других появлялись Дроботов и его закадычный друг инженер Барковский. Всегда подтянутый, он садился в стороне и молча наблюдал за всеми, улыбаясь тонкими губами. В углу комнаты было излюбленное место старшего мастера Гуленко. Широкий, тучный, он грузно опускался на стул и, сложив руки на животе, неторопливо поворачивал голову то в одну сторону, то в другую. Нередко здесь прибегали к выражениям острым, допускающимся только в мужской компании.
В последнее время все чаще в «хранилище идей» упоминалось имя Бартенева. О нем инженеры говорили с оттенком легкой иронии. Однажды Лотов, обращаясь к Верховцеву, заметил:
— На четвертой опять осадка. Ты бы понюхал руду, как нюхает ее новый начальник, может, горняки ее обливают спиртом?
— Спирт по твоей части, — отмахнулся Верховцев.
— А я его предпочитаю не нюхать, а пить.
— Ну и пей на здоровье. Тебе, кажется, это не вредит.
— Мне-то не вредит, а вот с печами как быть? — не унимался Лотов.
— А ты знаешь закон гипертоников?
Лотов поставил ногу на стул, облокотился на колено и с любопытством уставился на Верховцева:
— Гипертоники и доменные печи. Что тут общего?
— Давление, — Верховцев взметнул вверх черные вьющиеся волосы: — Закон у них один: умеренность во всем. А наши печи питаются бог знает чем. Новый начальник не зря изучает сырье.
— Смотри, начнет обнюхивать тебя и съест. Косточки-то у тебя мозговитые.
— Это что? Догадки вашей инженерной психологии? — беззлобно спросил Верховцев. Его трудно было вывести из себя.
— Да, да, — подхватил Дроботов. — Ты начинен идеями, как пирог треской. Начальник тебя одним залпом. — Дроботов закачался от сдавленного смеха.
А Верховцев, повернувшись к Лотову, как ни в чем не бывало, продолжал излагать свою мысль:
— Нужна стандартизация сырья. Это главное.
— Стандартизация хороша при штамповке булавочных головок, — запальчиво перебил его Дроботов, перестав смеяться: — а доменные печи индивидуальны, как лошади, их не накормишь яичным порошком!
— А мы должны из всего, что загружаем в печь, сделать яичный порошок, конгломерат, — уточнил Верховцев.
Сидевший до этого молча Барковский пожал плечами и с усмешкой возразил:
— Во-первых, конгломерат — не порошок. Во-вторых, ты охотно глотаешь яичный порошок, а мне больше по нутру натуральная яичница. Как быть с этим?
Верховцев не успел ответить. Как раз в этот момент в «хранилище идей» вошла Кострова. Лотов быстро убрал со стула ногу, обмахнул рукавом сиденье и подал ей стул. Заметив, что при ее появлении они прекратили разговор, Вера Михайловна, улыбаясь, сказала:
— Если бы я недостаточно хорошо вас знала, могла бы подумать, что вы в заговоре.
— А мы и так в заговоре, — отозвался Дроботов, как-то странно щуря глаза.
— Против кого?
— Мы в заговоре против гипертоников!
— Это верно, — поддержал его Барковский, — только Верховцев, ратуя за гипертоников, нарушает их основной закон.
— Какой? — не подозревая ничего, спросила Кострова.
— Во всем умеренность! — Барковский многозначительно посмотрел на Дроботова и Лотова.
— Хилый юмор, — оборвала его Кострова, уловив в словах Барковского какой-то скрытый намек и мысленно ругая себя за то, что пришла сюда.
— Не волнуйтесь. И в ссорах нужна умеренность.
На лице Барковского застыло выражение барственной снисходительности, которое всегда отталкивающе действовало на Кострову. Собственно, она заходила сюда только из-за Верховцева. Между ними уже давно установились добрые товарищеские отношения людей, хорошо понимающих друг друга. Это не мешало им спорить и иногда не соглашаться друг с другом. Но цинизм Барковского и Дроботова удерживал ее от частых посещений «хранилища идей».
