Земля оказалась такой, какой ее рисуют в детских книжках. Песчаная отмель, кокосовые пальмы, розовые раковины на сглаженном волной песке. Земля. Значит, я спасен.
Около меня стояла на коленях, опираясь ладонями о песок, загорелая девушка. Ее растрепанные светлые волосы свешивались на лицо, голубые глаза с безумным страхом смотрели на меня. Она была боса, а разорванное во многих местах платье едва прикрывало ее худенькое тело. Увидев, что я открыл глаза, она отскочила в испуге. Пересохшими губами я спросил:
– Где я? Что со мной?
Девушка стала что-то говорить на незнакомом языке. Потом закрыла руками лицо и заплакала. Я приподнялся и оглянулся вокруг. Все было ясно: меня выбросило на берег морское течение. Девушка повторяла:
– Ауризония! Ауризония!
Я вспомнил о словах капитана. Но жажда сжигала меня. Я показал рукой на кокосовый орех. Девушка догадалась, лицо ее стало серьезным. С нетерпением я ждал, пока она разбивала о камень орех и принесла мне его черепки с белой сочной мякотью. Я наслаждался пищей, радовался спасению. Потом заплакал, стал целовать руки моей спасительницы.
Ее звали Лайла. Она была норвежкой, но немного говорила по-английски. Когда с «Ауризонией» случилась катастрофа, успели спустить только одну лодку. Но в шлюпке было столько людей, что она перевернулась. Когда лодка снова приняла нормальное положение, в ней остались только толстый пастор и Лайла. Потом приплыли еще три женщины и раненый матрос. Остальных затянуло в глубину. Матрос умер в тот же день, а во время скитаний погибли от жажды и остальные. Лайла сбросила их трупы в море. Вот почему у нее в глазах светилось безумие.
К месту гибели спешили другие суда, но течение уносило лодку и прибило к берегу этого острова. В ту ночь, насытившись кокосовым молоком, Лайла спала на песке, а лодку, к сожалению, снова унесло в море. С тех пор прошло три месяца. Лайла питалась кокосовыми орехами, спала на пальме и каждый день плакала.
Я слушал ее рассказ, прерываемый слезами. Потом снова пил кокосовое молоко.
Несколько дней я едва мог ходить от слабости. Потом мало-помалу силы вернулись. Опасаясь диких зверей, я смастерил примитивное оружие, привязав к куску пальмового дерева острый камень. Но Лайла уверяла, что на острове никого нет, кроме бабочек и птиц.
Несколько раз мы обходили вокруг острова по пляжу, в надежде увидеть на горизонте дымки пароходов. Но море было пустынным. Так мы и ходили, она в остатках белого платья, я обнаженный до пояса, обросший бородой. В том месте, где была небольшая бухта, мы открыли однажды в зарослях хижину. Увы, она оказалась пустой. Много лет тому назад ее построил из ветвей какой-нибудь случайно попавший на остров рыболов. Но в хижине мы нашли подобие ложа из пальмовой трухи, а на полке медную кастрюлю, заржавленный нож с костяной рукояткой и вилку о двух зубцах. Третий был сломан.
Мы поселились в этой хижине, жили в ней долгие месяцы, спасаясь от разразившихся над островом тропических дождей. В глубине острова, среди скал и неприступной растительности, поднималась гора, вероятно, потухший вулкан. Может быть, его кратер служил резервуаром для стекавшего в бухточку ручья.
Если бы на моем месте оказался Майкл Брукс, наш пароходный плотник, грубый и дикий человек, Лайле пришлось бы плохо. А я учился в университете, всю жизнь мечтал написать книгу о человеческой душе в понимании гностиков. Для меня Лайла была воплощением несчастья. Но на острове стояли такие томительные лунные ночи.
В одну из этих ночей я впервые услышал ее смех. Тогда я на подходящем для такой работы камне отточил старый нож до остроты бритвы и снял бороду. Лайла всплеснула руками, увидев меня утром без бороды.
– Мы с тобой как в раю, Лайла, – сказал я, когда мы лежали на песке и по привычке смотрели на горизонт.
Она закрыла глаза.
– Какое у тебя нежное лицо, Лайла, – опять сказал я.
– О, я уже не помню, какая я.
– Посмотри на себя в воду.
Она спустилась к бухте, опираясь на руки, смотрела в воду, пытаясь поймать там свое отражение, порозовевшая от прилива крови. В воде покачивалось от невидимого волнения ее загорелое лицо, светлые пряди волос.
Потом… Никто никогда не узнает, что случилось в ту ночь в тропической хижине. Не допытывайтесь, вы не поймете, вы не были в раю.
Текли блаженные дни. Мы собирали на зиму кокосовые орехи, укрепили хижину в ожидании нового периода дождей. Но случайно мне удалось смастерить из железной вилки огниво. Блеснула кварцевая искра, закурился мох. С того дня мы устроили на прибрежной скале костер из сухих пальмовых ветвей и стали с особенным волнением смотреть на горизонт. Никогда я не забуду того выражения лица, с которым Лайла прибежала ко мне однажды и упала без сил ва песок.
– Там… С другой стороны… Я видела дым. Пароход…
Я думал, что у меня разорвется сердце, пока я бежал по пляжу. Далеко на горизонте поднимался пароходный дымок. Трясущимися руками я выбил огонь и зажег костер. Он вспыхнул в мгновение ока, почти без дыма, потому что был полдень, а дым поднимается от костров только под вечер. Лайла ломала руки, но пароходный дым, равнодушный и слепой, постепенно таял, уходил, исчез.
Месяц спустя снова на горизонте показался дым. На этот раз мы подгладывали в костер сырые ветки, чтобы было больше дыма. Он стлался над скалами белыми клубами, молил о спасении, поднимаясь тихим ангельским дымлением к небесам. Лайла опустясь на колени, сложила для молитвы руки, молилась, как ее учила мать в дни детства, когда она ходила с молитвенником в руках в деревенскую церковь над фьордом.
Нельзя было не выбить огонь, не зажечь костер. Слишком большая ответственность лежала на мне в ту минуту. Но я тогда еще не предвидел многих вещей. Если бы знал… Ведь нам хватило бы счастья на всю жизнь, хватило бы кокосовых орехов, крабов, чтобы варить суп, воды.
Не верилось глазам. Дым приближался к острову. Мы уже могли видеть очертания парохода. Нас заметили и спускали шлюпку. Спасение приближалось. Уже мы видели, как сутулятся над веслами широкие спины матросов в полосатых тельниках. Гребцы с нетерпением оглядывались на берег. Лайла побежала к ним навстречу.
На пароходе щелкали целый день кодаки, снимая Лайлу и меня. Особенно, конечно, Лайлу. Она была прелестна в своих лохмотьях, загорелая Миньона. Ее окружала толпа молодежи. Дамы несли ей подарки – платья, чулки, белье, и Лайла рылась в этих тряпках с детской радостью. Меня тоже облачили в слишком широкий для моей фигуры белый костюм.
Вечером на борту белоснежной «Навзикаи» был организован по поводу нашего спасения бал. Конечно, я был смешон в своем костюме с чужого плеча, а тот молодой человек, сын мельбурнского фабриканта мясных консервов, красавец и танцор, не отходил от Лайлы ни на шаг. Но я не думал, что она так жестоко поступит со мной. С восторгом окунулась Лайла в привычную атмосферу. Потом мне говорили, что в австралийской газете было напечатано объявление, в котором меня разыскивала какая-то особа. Может быть, то была Лайла? Не знаю, я не нашел объявления, хотя и перерыл все мельбурнские и сиднейские газеты.
1938
Было прекрасное июльское утро… Так начинались старомодные рассказы, но события, о которых будет рассказано ниже, происходили в начале XVIII века; рассказ старомоден, как эпоха парусных кораблей, с приключениями и счастливым концом, а утро было, действительно, прекрасное в тот день.
Такие райские утра бывают только в Атлантике, на пороге Нового Света.
Принадлежавший ливерпульской компании «Вулеворт и Сын» трехмачтовый корабль «Пути Провидения», под командой старого Горация Никольби, пересекал океан, имея на борту 22 человека команды и семь пассажиров. В числе последних были два священника с женами, клерк компании и адъюнкт Гарри Брей, которого сопровождала в этом далеком и небезопасном путешествии восемнадцатилетняя дочь Руфь. Ученый плыл в Новый Орлеан, чтобы изучить на месте колониальные эпизоотии. Первым помощником Горация Никольби был Патрик Чельмсфорд. Груз корабля составляли гвозди и шерстяные материи.
Путешествие приходило к концу, и это обстоятельство отражалось на настроении мореходов. Руфь с особенным удовольствием смотрела на сияющие пространства океана и ликовала, когда на горизонте появлялся какой-нибудь остров. Если корабль проходил мимо него на близком расстоянии, можно было видеть райские пальмы, флору иного мира, и Руфи казалось, что это и есть рай.
В пути никаких событий не произошло. Люди на борту были здоровы, и кэп Гораций Никольби уже мечтал о кабачках Нового Орлеана. На траверсе одного из островов они встретили двадцативосьмипушечный корабль его величества «Андромеду», который прошел так близко, что можно было рассмотреть серебряные галуны на синих мундирах королевских офицеров. Офицеры смотрели на «Пути Провидения» в длинные подзорные трубы и, может быть, с удовольствием обнаружили на борту торгового корабля белокурую головку Руфи, которая махала им кружевным надушенным платочком.
