Я прошу извинить мне длинное отступление, но без него был бы не вполне ясен смысл дальнейшего повествования.
На том самом корабле, которому и поныне принадлежит душа Прохора Матвеевича, служил старшина Петряев, артиллерист-наводчик носового орудия. Это, по свидетельству Прохора Матвеевича, был настоящий, природный моряк. Войну он встретил спокойно, сражался с достоинством, отвагой и честью. В одном бою, когда корабль подбил три вражеских самолета, но и сам получил тяжелые повреждения (ранения, хочется мне сказать), старшина Петряев был выброшен за борт разрывом бомбы. Но корабль, имеющий живую душу, не захотел отдать смерти своего сына – в разгар боя он принял старшину Петряева обратно на палубу и потом, сам изнемогая от ран, двигаясь к базе с креном на правый борт в двадцать пять градусов, доставил все-таки старшину на берег, в госпиталь, и спас ему жизнь.
Моряки умеют быть благодарными. Отныне Петряев был предан кораблю безраздельно. Между тем под Севастополем разгорались бои. Петряев отправился драться под Севастополь. На прощание он сказал командиру:
– Товарищ командир, туда, на сухопутный фронт, я уношу только ненависть, а душа моя и любовь остаются здесь, на корабле. У меня есть к вам морская флотская просьба – не отдавайте никому моего места у носового орудия. Как только он выздоровеет, мой корабль, я сейчас же вернусь.
– Хорошо! – ответил командир, которому понравились слова старшины. – Ваше место остается за вами. Можете быть спокойны.
Старшина поблагодарил своего командира и уехал. Под Севастополем он дрался ожесточенно, самоотверженно. Он был в числе тех моряков, которые прикрывали отход наших войск из Севастополя. Когда бой гремел уже на улицах, товарищи видели, как мина разорвала и бросила в воздух пулемет старшины, а сам он остался лежать на земле. Товарищи кинулись на помощь к нему. Путь преградили два немецких танка, потом появились автоматчики. Товарищи, вовлеченные в бой, уже не смогли подойти к Петряеву.
Был ли он убит наповал или только ранен, безразлично: немцы его все равно добили бы. Гибель Петряева была несомненной. Эта грустная весть дошла до кавказского берега, до корабля и его команды. Командир корабля нахмурился, промолчал. Но когда ему сказали, что следовало бы своевременно позаботиться о подыскании артиллериста, достойного занять место старшины у носового орудия, он коротко ответил:
– Успеем. Подождем пока…
Он, командир, ближе всех общался с большой душой своего корабля – поэтому он так и ответил.
А через полтора месяца с крымских гор было доставлено командиру письмо – старшина Петряев докладывал, что ему удалось спастись. В горячке и суматохе боя он отполз незаметно в сторону, забился в какие-то развалины, нашел среди камней ход в подвал и укрылся в нем от немецких солдат.
В том же подвале скрывалась молодая женщина, одна из севастопольских героинь. Она перевязала раны Петряеву, потом целый месяц кормила, поила, лечила его и, наконец, выходила. Где раздобывала она бинты, лекарства, пищу – трудно сказать. Сейчас ее имени не знает никто, но узнают все, когда мы вернемся в Севастополь и положим севастопольский камень на его место.
Настала, наконец, последняя ночь, к исходу ее старшина Петряев был далеко за Севастополем. В горах разыскал он своих моряков и с первой же оказией послал на корабль письмо. В конце письма выражал он надежду, что ремонт корабля протекает успешно, и повторял свою просьбу сохранить за ним место у носового орудия. «Моя душа на моем корабле, – писал он. – Ради моего корабля я буду побеждать смерть и вернусь к вам, товарищ капитан второго ранга. Но я буду несчастный человек, если для меня не найдется места на моем корабле…»
Корабль тем временем поправился заметно: пробоины были заделаны, работа перешла внутрь корпуса, в трюмы, кубрики, отсеки, в машинное отделение. Старик оказался крепче и жилистее, чем можно было предполагать, учитывая его возраст. Но все же до боевых походов оставались месяцы.
И опять с крымских гор пришла скорбная весть о гибели Петряева. На этот раз даже сам командир смутился, заколебался. Донесение гласило, что старшина Петряев проник с разведывательными целями в Феодосийский порт, узнал о том, что накануне прибыла наливная баржа с авиационным бензином, установил место ее швартовки, ночью вплавь подобрался к барже и заложил мину замедленного действия, чтобы обеспечить себе возможность уйти от взрыва. Взрыв действительно последовал только на рассвете – страшный взрыв, причинивший порту огромные разрушения, но самого старшину Петряева немецкая охрана схватила значительно раньше: когда он одевался на берегу. Гул и грохот взрыва донесся к нему в гестаповский подвал. Теперь гестаповцам нетрудно было сообразить, зачем этот неизвестный русский с якорем, вытатуированным на груди, вздумал вдруг купаться ночью, и в таком неподходящем месте. И они сообразили – на следующий день старшина Петряев вместе с другими приговоренными был расстрелян за полотном железной дороги в присутствии согнанных к месту казни феодосийцев. Среди этих невольных зрителей кровавого фашистского спектакля были переодетые моряки с гор, пришедшие в разведку вместе с Петряевым. Они видели все до конца. Донесение не оставляло надежды.
Заместитель командира корабля по политической части сказал, что надо послать хорошее, сердечное письмо родителям Петряева. Он предложил возбудить перед командованием ходатайство о посмертном награждении героя. Командир опять долго молчал, глядя куда-то в сторону, может быть, советуясь в эти минуты с душой своего корабля. Ответ его, как и в первый раз, был краток:
– Подождем пока…
Старый командир помнил, что Петряев в письме обещал ему победить смерть. А он привык верить своим морякам.
Кто может сказать, какие силы таит в себе человек, в сердце которого безмерна любовь и безмерна ненависть? Кто возьмется определить, во сколько раз увеличиваются в минуты смертельной опасности силы его духа, тела и разума и где проходит та грань, что отделяет возможное от невозможного? Напрягая всю свою волю, Петряев сумел сохранить в момент расстрела спокойствие и самообладание. Среди десятков винтовок он разглядел винтовку, направленную на него, он хронометрически рассчитал время и упал в яму мгновением раньше, опередив пулю. В яме лежал он неподвижно. Палачи решили, что он убит наповал, и добавочную, страховочную пулю пустили по нему небрежно, не целясь. Пуля прожгла ему левое плечо – он не шелохнулся, только зубы стиснул так, что два верхних сломались. Ночью он выбрался из ямы и ушел к своим, в горы. Вскоре после официального донесения о его гибели пришло второе донесение с поправками к предыдущему. Командиру корабля передали письмо Петряева: «Третий раз ухожу я от смерти, – писал он. – Я должен вернуться на мой корабль, и я вернусь. Я надеюсь, ремонт подходит уже к концу, и надо поторапливаться. Мешает простреленное плечо, но дело пошло на поправку – в ближайшее время думаю пробираться на Кавказ».
Вот что рассказал мне в тот памятный вечер Прохор Матвеевич, старый боцман. Дней через пять я убедился в достоверности его слов: проезжая по черноморскому берегу, я встретил в одном из портов корабль, и командир показал мне оба письма Петряева.
– Но есть новые известия, и очень тревожные, – добавил он. – Петряев добрался до Керченского пролива, там наскочил на немцев. Мы сопоставили некоторые наши донесения, показания пленных, захваченных недавно на Таманском полуострове, и установили, что он отбивался до последнего патрона. Потом, пользуясь штормовой погодой, ушел в море, вплавь. И его нет до сих пор… Очень тревожное известие. В Керченском проливе наши суда не ходят.
Мне надо было ехать в Москву, и я не мог ждать окончательного выяснения судьбы Петряева. Перед отъездом я еще раз повидал Прохора Матвеевича, рассказал ему о сомнениях и тревогах капитана.
– Знаю! – прищурился он. – Я тебе этого не хотел говорить, чтобы ты глупого чего не подумал: вроде, мол, он погиб. А он придет, задержался вот только.
И я уехал – сначала в Москву, а потом в иные края. И вот, вернувшись совсем недавно опять в Москву, я увидел на своем столе письмо от Прохора Матвеевича. Чернила на конверте порыжели, выгорели от солнца – оно ожидало меня долго, это письмо, необычайно скупое на занятые и точки, зато с расточительной щедростью украшенное заглавными буквами. Между прочим, старик пишет (именуя меня почему-то на «вы», хотя в личных беседах я такого обращения от него никогда не слышал):
«…а еще Сообщаю вам о Старшине Петряеве он вернулся как я говорил и Служит на том корабле какой Вы видели только получил повышение два Ордена и нынче Главстаршина И еще сообщаю, что После Боя с немцами остался в Нагане у него один Патрон Последний и он с тем Патроном пробился к берегу и лег за Валун в голове была думка Живым не даваться а Патрон сберечти для себя. Но только как он поднес Наган ко рту то увидел фашистского Офицера который офицер пошел на него и у него Сердце закипело и он так Порешил что для Родины полезно этого гада убить, а самому принять от немцев Мучение, как Русскому Матросу, а свою Родную Пулю на себя не тратить как она сделана не для своих, а для фашистов. И он снял тоего офицера а сам бросил пустой Наган и пошел в Море думает лучше утону в родных Волнах. Немцы стреляли по нему с Берега но попасть не могли как на море бушевал шторм и нельзя целиться. И он был на Плаву пять часов и совсем из последних сил Выбился но только о своем Родном Корабле вспоминал и было Легче и Потом ему подвернулся Обломок он отдохнул и доплыл до другого берега всего более пятнадцать Миль а то и все двадцать. А потом он долго Пробирался к своим голодный и без Оружия, но его за то Наши люди поддерживали Моряки и Рыбаки и он пришел через две Недели как Вы уехали…»
