Бахрушин оберегал свой авторитет. И, может быть, держал себя даже в излишне строгих рамках. Но ведь не для, себя же он это делал, как и не для себя ревностно держался за председательское кресло, твердо веря, что он нужен на этом посту. Нужен, особенно после трудного, не обошедшегося без свар и склок объединения отстающих колхозов с передовым бахрушинским колхозом «Великий перелом». Желая показать тогда, что малые колхозы не вливаются в большой, а соединяются все вместе, он предложил назвать новый колхоз новым именем. Именем XXI съезда КПСС. И теперь даже те, кто мутил при слиянии ясный день и называл Бахрушина захватчиком их земель и угодий, стали величать Петра Терентьевича справедливым укрупнителем и радетелем для всех. А дня три тому назад все же опять просочилось старое, и старуха, из окраинной деревни колхоза, Дальних Шутем, позволила себе кольнуть Петра Терентьевича за то, что ей не «подмогли» кровельным железом. Она сказала: «Ну, так ведь один брат в Америке дела вершит, а другой здесь возглавляет».
На это можно и не обращать внимания, но все-таки…
По глубокому убеждению Бахрушина, человек, занимающий пост председателя колхоза, не должен быть уязвим ни в чем.
Секретарь райкома Федор Петрович Стекольников, с которым Бахрушин прошел почти всю войну, можно сказать — его фронтовой товарищ, и тот, прочитав Трофимово письмо, сказал:
— Не кругло, понимаешь, для тебя все это получается, Петр Терентьевич.
Именно, что «не кругло». Ничего особенного, а «не кругло». Лучшего слова и не подберешь.
Начав строить с ребятами голубятню, Петр Терентьевич теперь очень радовался этому. Голубятня уводила его в свободные часы от мыслей о брате. К тому же, сооружая голубятню, Бахрушин нашел умный ход — подбросить ребятам идею создания маленькой птицефермы.
— Хорошо-то как будет! Куры при голубях. Голуби при курах… Выкормил сотню-другую цыплят — глядишь, опять прибыток. На эти деньги, может быть, и лис через год, через два можно завести. Или кролей… А то и лосятник соорудить…
Ребята взвизгивали, кувыркались от восторга. Особенно радовался Бориско — внук Дарьи Степановны, приехавший к бабушке на каникулы. Ведь он не как все остальные. Он состоит в родстве с Петром Терентьевичем. Сродный, или, общепонятнее, двоюродный, внук дедушки Петрована.
«Эх, если б знал Борюнька, — думал Бахрушин, — кто его родной дед…»
Оказывается, Трофим и тут не нужен со своим приездом…
Между тем на строительстве появились новые лица. Птичницы. Вожатый только того и ждал. Ему всячески хотелось «подключить» и пионерок. И теперь они «подключились» к строительству…
Среди мальчишек Петр Терентьевич и сам становился мальцом. Увлекая их, он увлекался сам. А за ним увязывались и другие почтенные люди, тоже, наверно, не видевшие веселого детства и доигрывающие его в зрелые, если не сказать более, годы.
Чего-чего, а любить детей, с головой уходить в их затеи, даже играть с ними никогда и ни перед кем не стеснялся председатель. Это были святые часы его досуга. И если бы чей-то язык посмел хотя бы отдаленным намеком высмеять его, у него нашлись бы острые, пригвождающие забияку слова.
Где-то здесь нужно сказать об особенностях разговора Петра Терентьевича. Он разный в своей речи. Разговаривая, к примеру, со стариком Тудоевым, Бахрушин находит забытые слова из прошлых лет. Он их не ищет, они откуда-то сами приходят на язык. С приезжим лектором, предпочитающим употреблять вместо привычных коренных слов благоприобретенные из специальных книг, Бахрушин говорит инако. С ребятами — опять особый разговор. Он даже как-то сам признался:
— Во мне будто срабатывает какое-то реле, которое автоматически переключает разговор, смотря по человеку, с кем говорю.
Но это между строк и впрок, для предстоящих глав.
Голубино-куриная ферма получалась на славу. Вверху — голуби, внизу — куры. Особо — будка для дежурного и сараюшка для кормов. Ребята висли на шее у Бахрушина, радуясь затеям такого немолодого и такого близкого и понимающего их человека.
Но все-таки приезд американцев не выходил из его головы.
Поздно вечером, вернувшись с Ленивого увала, где возводилась ребячья ферма, Бахрушин сказал жене:
— Лялька, я хоть и делаю вид, что не обращаю внимания на Трофимов приезд, а виду не получается…
Елена Сергеевна Бахрушина, принадлежавшая к людям, не знающим уныния, стараясь всячески развеселить мужа, все же называла этот приезд «черным ненастьем».
— За что только все, Петруша, валится на нашу голову? — ответила она. — Дарья — та хорошо придумала. У нее женская обида. И все понятно… А мы хоть сто ночей думай, ничего не придумаем. Да и надо ли, Петруша, придумывать? — начала она рассеивать мысли мужа. — Что мы, должны ему, что ли? Виноваты перед ним в чем-то? Или у нас слов нет, каких надо, если понадобится разговор?
— Да слова-то найдутся. Самое легкое — слова находить. Ему не много слов надо. По письму видно, что недалеко он за эти годы шагнул. Другое меня беспокоит.
Петр Терентьевич, усевшись рядышком с женой, как всегда принялся ей выкладывать все, что он думал:
— Понимаешь, Лялька, все эти годы наш колхоз жил сам по себе. В своей стране и своей страной. И все было ясно. Вот общая государственная задача. Вот ее часть — задача колхоза. Решай. Борись. Расти. Пусть не всегда и не все удавалось. Но неудачи и оплошки случались дома. Внутри страны. А теперь оказывается, что до Бахрушей есть дело и другим… Америке.
— Петрушенька, — рассмеялась Елена Сергеевна, — Трофим-то все-таки не Америка.
— Да, — согласился Бахрушин, — Трофим не Америка. Но ведь с ним едет Тейнер. Журналист. А если он журналист, значит, глаз. А чей он глаз? Зачем он едет? Чтобы ничего не увидеть и ни о чем не рассказать?..
— Ну и что?
— Ничего. Только если Тейнер — глаз, то Трофим во всех случаях — другой. Значит, два глаза. Один не разглядит — другой поможет.
— Ну и пусть глядят. Нам-то что? Нам-то что, Петруша? — стала опять успокаивать мужа Елена Сергеевна.
А Петр Терентьевич свое:
— Нам-то, может быть, и ничего, если глядеть не дальше околицы… А если посмотреть пошире, побольше и увидишь. Для нас колхоз как колхоз, а для них частица чуждого им социалистического земледелия, по которой они будут судить гласно. Печатно… И при этом, скажем прямо, без излишнего доброжелательства… Елена! Неужели ты не понимаешь, что в Большом театре Уланова — это Уланова, а в Америке она — Советский Союз?
— Ну, почему же я не понимаю? Понимаю, — отозвалась Елена Сергеевна. — Понимаю и разницу между нашим колхозом и Галиной Улановой. Уланову вся Америка видела. Все поняли, какова она в танце… И пиши не пиши, что, мол, то не так да это не этак, никто не поверит. А о нашем колхозе будут судить только двое — Трофим да Тейнер. И как они наши «танцы» опишут, так и будут о нас знать.
— Вот! — громко воскликнул Бахрушин. — За такие слова я готов не знаю что для тебя сделать! Именно как они опишут наши «танцы», такими и будем мы для американских читателей. Конечно, — пораздумав, продолжил Бахрушин, — одна-две газеты погоды в Америке не делают, но все же моросят… Пусть нашими бахрушинскими прорухами, если такие они выищут, достижений Советского Союза не закроешь, но… хоть маленькую тень, да бросят. И я хочу или не хочу, а должен думать об этом, как будто бы я не я, а весь Советский Союз.
Необычная беседа мужа и жены затянулась. Тот и другой, не сговариваясь, решили поискать в эфире «Голос Америки». Все-таки какая-то подготовка к встрече… Не слушая раньше этих передач и не зная, на каком они делении шкалы, Елена Сергеевна поймала органную музыку Баха.
Услышав знакомые величественные звуки, Бахрушин остановил руку жены, сказав:
— Черт с ним, с «голосом», засекай «Ивана Севастьяновича». Вот целина так целина. Ни конца, ни края, и кругом — свет.
Тихо гладя руку жены, он заметил:
— И почему наши фабрики фисгармоний не выпускают? Тот же орган, только звук тише.
Елена Сергеевна, довольная своей находкой в эфире, захватившей мужа, подумала: никто не знает, какой он у нее. Может быть, и сама она не знает всех уголков его такой же широкой, как эта музыка, души.
А Бах звучал… Звучал на весь мир. Наверно, его слышали и звезды. Величавые звуки окрыляли Петра Терентьевича, и Трофим ему теперь казался маленьким догнивающим пеньком на старом болоте Большая Чища, а Тейнер и вовсе опенком на этом пне…
— Да пошли они оба к козе на именины! Нечего нам, жена, и думать о них.
— Давно бы так, Петрован, давно бы так, — сказала Елена Сергеевна и принялась разбирать для сна широкую постель.
Но… Но Бах кончился… И пень на Большой Чище снова увеличился в размерах… Он не оставит Петра Терентьевича. Он будет сниться ему.
