— Господа, — сказал зевая Атясов. — Полагаю, мы все определили. Утро вечера мудренее. А сейчас прошу отужинать.
Утром, когда гости еще почивали, к дому управляющего прибежал Клыков. На десятнике лица не было, дышал он как загнанная лошадь. Привратник не пустил Ивана.
— Спят господа, опосля приходи.
— Какой черт опосля, — десятник плюнул в сердцах. — На прииске народ взбунтовался, а ты — опосля.
Привратник от удивления раскрыл рот. Клыков взбежал по лестнице и потребовал, чтобы о нем немедленно доложили управляющему. Евграф Емельянович вышел, на ходу завязывая пояс шелкового стеганого халата.
— Ну? — он хмуро поглядел на десятника.
— Беда, Евграф Емельяныч. Бунтуют старатели, озверели. Меня убить грозили, еле спасся, а Юзеф Сигизмундович там… не знаю, сладит ли…
Брови управляющего вздрогнули, поползли вверх.
— Этого надо было ждать, — пробормотал он, направляясь в комнату Атясова. — Вот он 1904-й, и у нас началось…
Через полчаса казачий отряд под командой есаула Вихорева скакал к приисковой конторе.
* * *
Как вихрь летели казаки на старателей. Не сдержав лошадей перед растерявшимися людьми, врезались в самую гущу. В воздухе замелькали нагайки. Вздыбленные всхрапывающие кони кружили и приплясывали на месте, били по воздуху копытами. Толпа в страхе отпрянула.
— Р-р-разойдись! — зычно кричал Вихорев, размахивая шашкой и плашмя ударяя ею каждого, кто попадался на пути. — Р-разойдись!
Народ побежал от конторы в разные стороны. Одни прихрамывали, другие держались за головы обеими руками, лица у многих были залиты кровью. Несколько человек остались лежать на площади.
— Ироды! Душегубцы проклятые! — неслись крики.
— За что людей бьете, казара окаянная! — крикнул молодой парень в разодранной от ворота до подола рубахе. На лице у него вздулся багровый рубец. Это был тот самый парень, что не захотел слушать оратора. Парень схватил булыжник, ловко метнул в голову конника. Казак выронил нагайку, покачнулся в седле и свалился на землю. Другой казак, повернув свою лошадь, сшиб парня. Над площадью пронесся страшный крик. Увидев это, старатели остановились. Подбирали камни, из плетней выдергивали колья, а кому под руку и железная полоска подвернулась.
— Бей казару проклятую!
На конников посыпался град камней. Протяжно ржали испуганные лошади, кричали всадники, размахивая нагайками. В воздухе повисла крепкая ругань. Старатели напирали. Те, что убежали, вернулись выручать товарищей.
— Р-разойдись! — кричал взбешенный есаул, быстро вращая над головой сверкающий клинок. Вихорев хищно оскалился, ноздри его раздувались, он сыпал удары направо и налево. Метко брошенный булыжник угодил ему в руку. Есаул выронил саблю, взвыл от боли. Бросив поводья на шею лошади, левой рукой он выхватил револьвер.
— Слушай команду! — закричал Вихорев. — За мно-о-ой!
И стреляя на скаку, помчался на старателей. За ним устремился хорунжий Рубцов и казаки. Часто-часто затрещали выстрелы. Люди падали, обливаясь кровью, поднимались и бежали кто куда. Перепуганные ребятишки ревели и прятались по домам. Хлопали калитки, лаяли ошалелые собаки. Крики, стрельба, гиканье — все смешалось. К площади пробежал Оскар Миллер. Лекарь был без шляпы, седые волосы трепал ветер. Он размахивал руками, кричал:
— Почему убивайт? Тикари! Скифы! О, майн гот!
Анюта, наскоро повязавшись платком, выбежала за ворота. От кого бежит народ, кто стреляет — понять не может. Из-за соседнего дома показался Яков Гущин. Лицо измазано кровью, один глаз вытек.
— Яша, что с тобой?
— Казаки… там… — прохрипел Гущин и упал. Анюта бросилась к нему. Близко зацокали копыта. Молодая женщина оглянулась: на гнедой лошади офицер. Замахнулся нагайкой и… опустил руку, осадил скакуна, туго натянув поводья.
— О! — сказал удивленный Рубцов. — Какая красавица!
Анюта зло взглянула на хорунжего и опять наклонилась к Якову. А тот уже слова не в силах вымолвить, хватается руками за грудь, хрипит, на губах кровавая пена.
— Яша, кто тебя так?
Сильные руки схватили молодую женщину, легко подняли. Не успела опомниться, как оказалась на офицерской лошади. Закричала, но никто не услышал. Хорунжий вонзил шпоры в крутые бока гнедого, конь взвился на дыбы, едва не сбросив седоков, и поскакал, гулко стуча копытами.
* * *
Два дня хозяйничали каратели в Зареченске. Есаул Вихорев усмирял бунтовщиков и наводил порядок. Казаки врывались в дома, били нагайками всех, кто попадался под руку, глумились над бабами и девушками. Жандармский ротмистр Кривошеев выпытывал у старателей, кто их подбивал на бунт, но арестованные молчали.
…Через неделю после казачьей расправы из тайги приехал за харчами Никита. Первым делом наведался домой. Взбежал на крыльцо, распахнул дверь и едва не налетел на тетку. Глаша горестно посмотрела на племянника и молча показала рукой в дальнюю комнату. Плетнев бросился туда. На широкой кровати лежала Анюта. По белой, обшитой кружевами подушке, змеилась коса; лицо — как восковое, нос заострился, глаза закрыты. Чуть вздрагивали длинные ресницы. Глаша тронула Никиту за плечо.
— Спит она. В первый раз уснула.
— Да что с ней? Говорите же.
— Казаки… замучили. Били и глумились, окаянные.
Женщина рассказала, как измученную Анюту привезли на второй день после расправы и бросили у ворот. Плетнев слушал тетку не перебивая. Потом вернулся к жене, сел у изголовья. Глаша зажгла свечу, собрала ужин. Племянник от еды отказался. Около полуночи Анюта проснулась. Глубоко вздохнула и медленно открыла глаза. Увидела Никиту, узнала, зашевелила сухими губами. Плетнев нагнулся. Жена обняла его голову, легонько прижала к груди.
— Прости, Никитушка, не виновата я. Повидались, слава богу… А он бьется… Слышишь, бье…
Пальцы Анюты разжались.
…Схоронив жену, Плетнев в тот же день ушел из Зареченска.
От Зареченска до Златогорска считалось около ста верст. Златогорск стоял в глухой местности, среди лесистых гор. Разбросанный по склонам Златогорск казался довольно большим, хотя на самом деле был невелик. Издалека виднелись пять церквей, возвышавшихся в разных концах города. Возле казенного военного завода плескал волной громадный пруд. В тихие летние дни в пруду отражались прибрежные леса, заводские корпуса с дымящими трубами и домишки, прилепившиеся к склонам гор. Самые красивые дома стояли на так называемой Стрелке. Стрелка, спускаясь с горы, вклинивалась в главную улицу, рассекая ее на Большую и Малую Нагорную. Здесь жили чиновники, заводское и горное начальство, богатые купцы.
В один из майских дней к Златогорску подходил путник. Толстый слой дорожной пыли на одежде говорил о том, что человек шел издалека. Был он молод, высок ростом и крепок, темные, слегка вьющиеся волосы обрамляли суровое загорелое лицо. Путник переходил с одного, гулко стучавшего под ногами деревянного тротуара, на другой, пока не отыскал кирпичный двухэтажный дом. Остановившись на противоположной стороне улицы, человек долго приглядывался к дому, потом перешел дорогу и сел на камень в тени.
Внезапно ворота дома распахнулись. Показалась щегольская коляска, запряженная отличной вороной лошадью. На сиденье небрежно развалился молодой офицер. Мягко покачиваясь на рессорах, коляска покатила вниз по Большой Нагорной. Дворник закрыл ворота и, заметив незнакомца, подошел, почесывая волосатую грудь.
— Полетел наш сокол, — сказал он, словно продолжал давно начатый разговор.
— Да-а, — путник искоса взглянул на дворника. — Кто это?
— Неужто не знаешь? — удивился тот. — Хорунжий Рубцов. Александр Васильич. У моей хозяйки фатеру снимает. Стало быть, весь верх. Не иначе как поехал к друзьям в карты играть. Под утро опять вернется. — Дворник ожесточенно поскреб за воротом рубахи и сердито добавил: — Они гуляют, а ты не спи, жди, когда приедут. Изволь встретить, помоги кучеру лошадь прибрать, коляску поставить. Коляска-то аглицкая, за нее большие деньги плачены.
— А разве у хорунжего нет денщика?
— Как не быть. Отпустил он Петьку-то. Краля у Петьки завелась, вот он и бегает к ней. С барина пример берет. Сам-то Александр Васильич тоже, поди, мамзель привезет. Лютый он до женского обчества. Тьфу!
— Жарко нынче, — перебил путник, — где бы напиться?
— Пойдем, напою.
Они вошли во двор, в глубине которого виднелись амбары и конюшни, а за ними сад.
— Анисья, — крикнул в окно кухни дворник, — вынеси-ка человеку воды.
Путник напился и ушел.
Стемнело. С гор подул легкий ветер, зашелестел молодыми листьями тополей. Путник дошел до угла, свернул на соседнюю улицу, поднялся по ней к пустырю и здесь круто повернул обратно. Скоро он уже крался по саду к двухэтажному кирпичному дому. Никем не замеченный, человек приставил садовую лестницу к балкончику, открыл стеклянную дверь и скрылся в доме.
