Банька топилась по-белому, была срублена добротно, с предбанником, и там всегда было тепло и сухо, уютно от пахучих пучков сухих трав, развешанных по стенам — Авдотья знахарила. А мылись все в Павловой бане, тоже аккуратно сработанной, стоявшей рядом с Никодимовой: подворья братьев разделял лишь прочный черемуховый плетень. Почему старуха жила в баньке, а не в одной из светлиц своего просторного дома, никто не знал, даже дочь. Спросила как-то Валентина об этом Авдотью, но та ответила, что с молодыми ей жить не с руки.
Старуха играла с Павлушкой, когда вошла Валентина.
— Доброго здоровьича, баушка.
Авдотья, совершенно седая, иссохшая, с лицом, похожим на древесную кору, маленькая и юркая, как ящерка, улыбнулась в ответ:
— День добрый, девонька…
Павлушка, узнав мать, потянулась к ней полными ручонками, засверкала голубыми подыниногинскими глазенками. Она улыбалась и что-то лепетала.
— Хорошая у тебя дочка, вишь-ка, узнала мамку. Ну, вы хороводьтесь, а я чайку спроворю. Эх, — старуха бойко притопнула ногой и пропела: — Челды-елды- раскочелды, расчелды-колды-елды! Пил бы, ел бы, спал бы мягко, не работал неколды!
Авдотья вышла во двор и вернулась с ворохом лучины, которую ей всегда Никодим колол про запас и складывал под навесиком у входа в баню. Старуха говорила без умолку, видно, рада была приходу Валентины: в Авдотьиной баньке, кроме родни, редко бывали гости.
Деревенские боялись ее и без дела не заходили. Бабы льстиво задабривали, звали бабушкой Авдотьей Никитишной, а за глаза крестили Лешачихой, злыдней и колдовкой, и еще Бог весть как. «Злыдня…» Да какая же Авдотья злыдня? Маленькая, с крючковатым носом, идет — от ветра качается. Мухи — и то Авдотья не обидит. «Злыдня…» — усмехается Валентина. Скажут же люди. Да за всю свою жизнь Авдотья людям одно только добро и делала.
Старуха-знахарка никогда не болела. До первого снега и с первых проталинок ходила она босиком. Ноги у нее тоже были маленькие, все синие от разбухших вен во время родов: десять детей она родила, но выжила одна Анна, что была за Никодимом замужем.
— Люблю я цаек пить, — шамкала беззубым ртом старуха. — Вше детям отдала, а шамоваршик шебе оштавила, — Авдотья расставляла на столе чашки: нарядную и звонкую голубую для себя, простую коричневую — для Валентины. Вроде и дружила Авдотья с Валентиной, а чаем поила всегда из одной и той же глиняной чашки. Правила староверские и у нее были в крови.
— У меня цаек и фабричный есть, — похвасталась Авдотья, — Никодим в прошлом годе шерсть ездил торговать в город, дак и мне привез гостинец. А так я все боярышник да шиповничек пью: пользительно очень. Боярышник, особливо майский, от боли в костях помогат, а шиповник сердце крепит, липа простуду выгонят…
— Баушка, — не терпелось Валентине рассказать Авдотье про свое наваждение. — Раскинь карты на Феденьку, смурно у меня на сердце.
— Успеется, — отмахнулась Авдотья, — давай цаек пить, ты ведь тоже водохлебка, знаю я. Вячкие, верно, все водохлебы.
Они пили чай с пирожками, что утром пекла Анна, разговаривали. Вернее, говорила больше бабка, а Валентина ерзала на лавке, с нетерпением ожидая, когда старуха достанет свои карты.
— Ты, девка, не робей, не тужи, — поучала Валентину старуха. — Все образуется, только тебе надо из этого угла выбираться, покуда не поздно. Здешние-то — народ прижимистой, кружку воды и то не дадут. Да и Анютку пристрожи: бой-девка. Говорю, защитника-то у вас ноне нет. А на чужой сторонушке, вишь ты, и солнышко не грет, а нету маменьки родной — никто не пожалет, — спела она протяжно.
— Баушка, раскинь карты, — взмолилась Валентина, — на Феденьку. Мне ноне приблазнилось, ровно Федя за окном меня кликнул. А намедни Анютка зеркальце разбила, барыни подарок, у кой я в Вятке служила. Болит шибко сердче-то, не к добру все, раскинь, баушка, карты.
Разморенная горячим чаем Авдотья достала из расписного сундука засаленные, оборванные по краям, карты. Отодвинула на край стола кружки, пузатенький самоварчик.
— Ну-тка, посмотрим…
Авдотья засветила свечку. Никодим привозил ей свечи из города после распродажи каких-нибудь товаров и Авдотьиного рукоделия: старуха вечерами вязала носки да варежки, лучину приходилось часто менять, отвлекаться же от дела она не любила. Никодим от продажи вязанья выручал неплохие деньги, так что был вынужден, скрепя сердце, привозить свечи.
Быстрыми ловкими пальцами Авдотья раскинула карты, посмотрела и нахмурилась:
— Не сердись, гулюшка, а Федор-то твой… помер, царствие ему небесное, — и перекрестилась. — То тебе и показалось, что позвал он тебя. Смертный час к нему пришел, вот и позвал, любил он тебя шибко, знать…
Валентина заголосила, обхватив голову руками:
— Ой, лишенько! А не ошиблась ты, баушка, сказала такое страшное?
Авдотья молча покачала головой.
Павлушка сидела на полке, обложенная подушками, размахивала дервянной некрашеной ложкой и чему-то смеялась.
— Доченька, — осыпала девочку поцелуями Валентина, — сиротиночка ты моя горькая! Осиротели мы, ой, я разнесчастная! — взвыла, в конце концов, молодая женщина. — Ой, мое лишенько лихое!
А Павлушка смеялась, показывая единственный зубик.
— Пореви, пореви, милушка, полегчат, небось, — одобрила старуха. — Приходил Федору смертный час, позвал он тебя, последний привет прислал, благословил вроде бы.
Валентина рыдала рядом с Павлушкой. Старухины утешения не приносили облегчения от сердечной боли. Авдотья молча ловко тасовала карты, раскладывала их на столе, собирала вновь, что-то бормотала, качала головой. Валентина прислушалась:
— Судьба твоя вдовья. Замуж выйдешь — сызнова овдовеешь. Детьми богата будешь, а счастья в них не найдешь. Отрада твоя — Павлушка, да и она судьбу твою повторит. Лежит на ней проклятье, лежит, окаянное. Горемычная у тебя судьба, и у нее будет горькая. Но старость твою она не пригреет, и глаза твои не закроет… Закроешь их ты в казенном доме. А Павлушке твоей… охо-хо… — вздохнула протяжно Авдотья, — ох, и тяжко придется в жизни, тяжельше, чем тебе.
Скрипнула дверь. В баньку вошел Никодим с бадейкой из бочажных клепок в руках. В бадейке — доверху воды, в нее входит добрых три ведра, да у Никодима сила медвежья, ему ничего не стоит эту бадейку поднять и понести.
— Будь здорова, — буркнул Никодим Валентине и неодобрительно посмотрел на самовар и неубранные кружки: ему не нравилась дружба тещи с Валентиной-иноверкой. Но тещи он, как и все в деревне, побаивался, был убежден, что Авдотья — колдунья, потому молчал: не дай Бог, осерчает, еще порчу какую-нибудь напустит. И сейчас ничего не сказал, поставил бадейку с водой в угол на сосновый чурбан, вышел из баньки хмурый и недовольный.
— Вишь ты, не нравится, что ты у меня гостюешь, леший-лешачий, — усмехнулась бабка. — А сказать что — боится, колдунья, мол, лешачиха-бабка. Башки еловые, какая же я колдунья? — и развеселилась, закатилась смехом: невдомек было деревенским, что никакой колдовской силой не обладала Авдотья. Просто за долгую жизнь она изучила нужные лечебные травы, узнала их силу и правильно применяла, потому очень редко не могла помочь человеку от недуга. А все свекор, царствие ему небесное, обучал ее, рассказывал о тайнах лесных трав. А еще зоркие глаза были у Авдотьи, смолоду все примечала за людьми, научилась угадывать их прошлое, настоящее. Как-то само получилось, что и о будущем верно говорила, уж, видно, и впрямь обладала даром божиим судьбу людскую угадывать. А то — лешачиха!
— Ох, головы еловые!.. — И Авдотья опять притопнула ногой, пропела. — На меня на молоду десята слава на году! Славушка десятая, а я не виноватая!
Валентина принялась собирать Павлушку. Закутала ее в лоскутное одеяльце.
— Пойду я. Запозднилась, загостевалась. Благодарствую за хлеб-соль, за вести добрые… — горькая улыбка мелькнула на полных губах Валентины.
Авдотья изумленно смотрела на гостью. Узнавала и не узнавала ее. Вроде, та же Валентина — статная, высокая, а лицо будто и не ее, сразу постаревшее лет на десять. Глубокая складка залегла меж бровей, глаза погрустнели, уголки губ скорбно опустились, даже румянец, и тот, кажется, поблек.
Валентина низко, в пояс, поклонилась старухе, держа на руках девочку:
— А про судьбу ее, Авдотья Никитишна, я и так разумею: сиротская судьба, горькая.
Несколько дней обдумывала Валентина бабкин совет. Как ни кинь, а всюду клин, и Авдотья, выходит, права. Земли нет, скотины нет, дом худой, без хозяина и вовсе развалится, дров на зиму Федор не успел запасти: забрали на войну. Как жить?
От свекровиного наследства Валентина не получила ни крохи. Дядья дом заколотили, а нет, чтобы отдать Валентине с девчонками. Порешили между собой, что дом сестры займет кто-либо из их старших сынов, кто задумает жениться первым — об этом сказала Валентине Авдотья. Утварь Никодим с Павлом по своим подворьям растащили, а землю пополам поделили, чтобы не простаивала зря, пока хозяин дома за нее не возьмется, а Федор — то ли вернется, то ли нет, дело военное — долгое, да и отверженный он был деревенской общиной, и его сопротивления дядья не боялись: вздумай Федор спорить с ними, то община все равно их сторону примет.
