— Для вас единственный выход — теперь же вступить в войну на нашей стороне, — продолжал убеждать Черчилль. — Если вы не сделаете этого, мы, конечно, погибнем, но тогда Гитлер первый нанесет вам удар. Этот удар может оказаться для вас последним.
Премьер запугивал и грозил. Он откидывался в кресле, его сигара задорно торчала кверху и перемещалась из одного угла рта в другой.
— А русские? — спросил Рузвельт.
— Русские? — повторил Черчилль. — Я поражаюсь, как они еще держатся до сих пор. Это провидение нам помогает. Пока-то держатся, и это хорошо. Ну, а если…
— Что — если?.. Сейчас только русские могут с успехом использовать наше оружие против Гитлера. Вы же сами это знаете хорошо…
— Знаю. Однако русские понесли такие потери, от которых они вряд ли оправятся. Гитлер уже занял русскую территорию, на которой до войны жило почти сорок процентов всего населения Советской России. Они потеряли больше трети своих железных дорог, лишились значительно больше половины производства стали, чугуна, алюминия… Чем они будут кормиться, если вместе с Украиной и Белоруссией потеряли чуть не сорок процентов хлеба? Я уж не говорю о чисто военных потерях. Кто будет там воевать — у русских не остается ни людей, ни танков, ни авиации… Да в конце-то концов, американские военные авторитеты тоже стоят на моей точке зрения. Возьмите того же Маршалла, — Советский Союз продержится самое большее три месяца. Это надо предвидеть.
— И все же, — возразил Рузвельт, — сейчас только русские борются с Гитлером… Впрочем, у нас еще будет время поговорить об этом на официальной встрече.
На следующий день, в воскресенье, условились вместе присутствовать на торжественном богослужении и после этого начать переговоры.
Молебствие происходило на борту «Принца Уэльского». На палубе выстроился экипаж английского линкора. Здесь же стояли двести пятьдесят американских матросов, доставленных с «Аугусты» на богослужение. Корабельный амвон, задрапированный британскими и американскими национальными флагами, возвышался посреди палубы.
Черчилль сам выбрал псалмы для песнопения. Пели гимн «За тех, кому грозит гибель в море» и закончили молебствие псалмом «Вперед, Христовы воины». Премьер и президент стояли рядом. Их окружали начальники штабов, военные советники, журналисты. Эллиоту удалось в течение ночи вызвать в Ньюфаундленд нескольких корреспондентов и фотографов американских газет. Английский премьер с благочестивым смирением на лице подтягивал псалмы, и его голос сливался с сотнями голосов английских и американских матросов; дружно возносивших молитву богу. Внезапно из-за туч проглянуло солнце, озарило гавань, скалы, военные корабли, застывшие на посветлевшей воде, вдруг потерявшей свинцовый оттенок. И солнце, и дружные торжественные песнопения казались добрым предзнаменованием. Кто бы мог подумать в то утро, вселившее столько надежд, что спустя четыре месяца все эти моряки британского линкора погибнут в морской пучине, исчезнут навеки на дне океана вместе с кораблем «Принц Уэльский»…
Переговоры начались вскоре после богослужения. Уинстон Черчилль всеми силами пытался сохранить чувство единодушия, возникшее на палубе корабля во время богослужения. К тому же стремился и Рузвельт, но противоречия оказались слишком глубокими. Их не устранишь ни заклинаниями, ни молитвами. Говорили о единых целях Британии и Соединенных Штатов, о послевоенном устройстве мира, Черчилль набросал проект декларации. Ее решили назвать Атлантической хартией. Название не вызвало возражений: хартия, подписанная на корабле в Атлантическом океане, — это внушительно и красиво. Но по существу самой декларации Рузвельт мягко, но настойчиво стал возражать Черчиллю.
Речь шла о четвертом пункте декларации, где говорилось об использовании мировых источников сырья после войны. Президент предлагал свободную конкуренцию. Черчилль возражал — американцы, видно, намерены вытеснить его из британских колоний. Препирались долго и безрезультатно.
После обеда за столом снова говорили на ту же тему. Сидели в кают-компании в креслах, привинченных к полу. Черчилль едва втиснулся между гнутыми подлокотниками. Ему было тесно и неудобно. Наконец он встал и принялся ходить вдоль каюты, останавливаясь лишь для того, чтобы налить коньяк в свою рюмку. Графин быстро пустел, но казалось, что алкоголь совершенно не действует на премьера. Наступал последний, решающий раунд. Сидевшие за столом прислушивались к спору.
— Конечно, — сказал Рузвельт, — после войны нужно всем предоставить самую широкую свободу торговли. Чего нам делить? Вы согласны со мной, Уинстон?
Президент дружески улыбнулся, словно дело шло о сущих пустяках, не вызывающих никаких сомнений. Черчилль насторожился, взглянул исподлобья на Рузвельта. Тот продолжал улыбаться.
— В мире не должно быть искусственных барьеров, — сказал он. — Условимся, что ни одно государство не будет получить каких-то преимуществ перед другими. Надо широко открыть международные рынки для здоровой конкуренции, мы откроем всем доступ к сырьевым запасам нашей планеты.
— Эти запасы находятся в колониях, — возразил Черчилль. — Наши соглашения не позволяют…
— Вот об этом я и говорю, — Рузвельт прервал премьера, чтобы закончить мысль. — Не может же Британия вечно сохранять за собой монополию в колониальных странах.
Черчилль побагровел. Он не ожидал выпада. Но удар был нанесен, и на него следовало ответить. Подавшись вперед, Черчилль сказал с достоинством:
— Господин президент, Англия никогда не откажется от своих преимущественных прав в Британских доминионах. Наши преимущества освящены веками, они принесли величие английской короне…
И вдруг, поняв, что продолжать спор бессмысленно, премьер остановился перед президентом, секунду помолчал и, подняв палец, произнес трагическим тоном:
— Господин президент, у меня создается впечатление, что вы намереваетесь покончить с Британской империей. Это видно из всего хода ваших мыслей о послевоенном устройстве мира. Бог вам судья! Но мы знаем, — голос премьера дрогнул, — мы знаем, что вы — единственная наша надежда. Без Америки Британской империи не устоять. В то же время поймите, — я не для того стал премьер-министром, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи…
Черчилль сдавался на милость победителя. Разговор еще продолжался, разошлись только в третьем часу, но всем было ясно, что британский премьер потерпел поражение. Иллюзии, надежды, с которыми Черчилль плыл к берегам Ньюфаундленда, были разрушены. Премьер признал свое поражение, поражение ради спасения Британской империи.
Премьеру удалось кое-что выторговать в формулировках, пришли к соглашению о поставках, о помощи, но Соединенные Штаты пока отказались открыто вступить в шишу. Состоялось торжественное подписание Атлантической хартии, были улыбки, горячие рукопожатия, громкие салюты перед выходом в море «Принца Уэльского», но в глубине души Черчилль и Рузвельт остались недовольны друг другом.
Президент снова стоял на верхней палубе линкора «Аугуста». Он опирался на руку сына, махал шляпой вслед удалявшейся британской эскадре. Судовой оркестр продолжал играть марш, хотя звуки духового оркестра, конечно, не достигали до слуха людей, находившихся на борту «Принца Уэльского». Задумавшись, Рузвельт сказал:
— По-человечески я могу понять англичан. Они в безвыходном положении. Но я президент Соединенных Штатов. Это разные вещи — быть президентом и человеком. Президент не может быть добрым дядюшкой. Иначе его не выберут президентом Америки…
1
Карла стошнило от того, что случилось в лесу. Еще раз его вырвало после, когда вернулись назад. Это было около бани, куда они пришли мыться. Оберефрейтор Штринк попросил воды. Вилямцек налил и протянул кружку. Штринк пил большими глотками. Острый кадык его ходил вверх и вниз, пальцы мелко дрожали, а зубы цокали о край алюминиевой кружки, точно его бил озноб. Он только бахвалился, что ему все нипочем. На рукаве Штринка расплылось большое пятно крови. Кровь еще не успела застыть, и обшлаг походил на суконку от штемпельной подушки, пропитанную краской. Карл увидел пятно, и его опять стошнило. Представил себе поляка с длинной шеей, которого застрелил. Хорошо, что Вилли не было в бане. Иначе снова начал бы ругаться.
Ефрейтор Вилямцек вытер платком выступивший на лице пот и слюну с подбородка. Перед ним снова встал расстрел пленных поляков. До сих пор он только догадывался, подозревал, что означают выстрелы, доносившиеся из леса. Сегодня сам все увидел. Как это страшно!
Панковский огородник Карл Вилямцек провел начало войны в Берлине. Его зять оберштурмфюрер Вилли Гнивке выполнил свое обещание. Пристроил Карла к себе денщиком. Но лучше, кажется, было идти на передовую, чем блевать от того, что он увидел в лесу. Вилямцек сплюнул липкую горечь, еще раз вытер рот и пошел в баню. Участники акции, так назывались массовые расстрелы, уже мылись. В предбаннике в одном белье сидел оберефрейтор Штринк и отмачивал рукав кителя в теплой воде. Вода в оцинкованном тазу была бледно-розовой. Вилямцек стал раздеваться.
