Капитана Ложкина поручик нашел уже вечером в гостинице «Мукден». В гостинице были заняты не только все номера, но даже и вестибюль, в котором офицеры жили на чемоданах и ящиках.
Ложкин занимал большой номер. Полтора десятка офицеров сидели за длинным столом. У поручика зарябило в глазах от блюд и бутылок. В углу играли в карты. Судя по грудам кредиток, играли крупно. Несколько минут поручик стоял и присматривался. Кто-то пододвинул ему стул, кто-то сказал «садитесь». Тогда поручик, покрывая шум, спросил, не может ли он увидеть капитана Ложкина.
— Вот Ложкин, — указали на капитана за карточным столом.
Логунов стал объяснять Ложкину цель своего прихода.
— Ваши поручения вы изложите мне завтра, — сказал капитан. — Сейчас видите, что здесь происходит!
— Никак не могу завтра, я должен сегодня!
— Настойчивый поручик! — Капитан ударил картами по столу и поднялся.
— Гони ты его к черту, — посоветовал Ложкину поручик в расстегнутом кителе. Прыщеватое лицо его было потно и от нестерпимой духоты, и от выпитого вина.
— Господин поручик, потрудитесь выбирать выражения, — предупредил Логунов.
— Не понравились мои выражения? Я говорю: идите себе по дорожке, подобравши ножки.
Игроки захохотали. Прыщеватый поручик продолжал метать банк. Логунов громким чужим голосом сказал:
— Вы, милостивый государь, не поручик, а жучок!
Рука поручика замерла, глаза уперлись в завиток волос на лбу Логунова.
— Повторите!
— Миша, перестань! — проговорил Ложкин. — Поручик, прошу…
Он отошел с Логуновым к окну и слушал его, не спуская глаз со стола, где продолжалась игра.
— Вот что я могу предложить, — сказал он, — шейте собственными средствами, из хозяйственных сумм. Но так как времени мало и полковая швальня с задачей не справится, пригласите китайцев. Они великолепные ремесленники.
Логунов вышел в коридор и остановился в раздумье: что же теперь делать? Ночью он не найдет дорогу в полк. В это время дверь ложкинского номера отворилась, к нему подошел офицер.
Тужурка на нем была застегнута, воротник туго подпирал шею.
— Я — Тальгрен. Вы меня назвали жучком. Потрудитесь вернуться и в присутствии всех извиниться передо мной.
— Стану я извиняться перед офицером, который в годину тяжелой войны ведет себя так, как вы!
Тальгрен поклонился.
— Куда прикажете прислать секунданта?
— Сюда! — запальчиво указал Логунов на первую попавшуюся дверь.
— Отлично! Он будет у вас на рассвете, — Тальгрен вернулся в номер.
Логунов пожал плечами: «Вот чепуха!» Первым его желанием было уйти, но тут же он подумал: «Ведь завтра утром в этот номер придет секундант!»
Он постучал в дверь.
— Войдите!
На широченной деревянной кровати в нижней рубашке лежал офицер, судя по погонам кителя, брошенного на стул, — капитан. Окно, завешенное марлей, было распахнуто. Свет звезд мешался со светом маленьких фонариков под крышами китайских лавок.
— Извините меня за вторжение, капитан. Я попал в глупую историю…
Он рассказал о том, что произошло между ним и Тальгреном.
Волосы у капитана были подстрижены ежиком, лицо сухое, с тонким носом. Глаза из-под очков смотрели умно и весело.
— Бретёр! Старозаветные замашки. Русский офицер любит карты, вино и драки. Вот что я вам предлагаю: переночуйте у меня. Добудем тюфяк, а то ложитесь рядом. Никаких затруднений: на этой постели можно спать вчетвером вдоль и поперек.
Капитан встал. При небольшом росте он был хорошо сложен и, по-видимому, немалой физической силы.
— Капитан Неведомский, артиллерист. Командую батареей в корпусе Штакельберга.
Из ложкинского номера донеслись крики. Либо веселье достигло там своего предела, либо началась ссора.
— Каждый вечер так, — заметил Неведомский. — Устроители, заготовители, транспортники — приезжают с большими деньгами и проигрываются до последнего гроша. Утешение во всем этом безобразии относительное: мол, и во время царя Навуходоносора чиновники так же играли в карты и кости и просаживали свои и казенные сокровища. Род человеческий нуждается в серьезном лечении.
— Вы, я вижу, не приобрели интереса к этим навуходоносоровским занятиям?
— Знаете, совершенно! Не способен! Не одарен. Туп. Предпочитаю книгу, а иногда и бумагомарание.
Он взял с кровати листок бумаги, исписанный карандашом.
— Поэзией интересуетесь?
— Мало понимаю, — сознался Логунов.
— Вздор, чистейший вздор! Поэзию понимают все. Хотите послушать? — Неведомский смотрел как-то искоса и посмеивался. — Сам начертал:
АТИЛЛА
В часы томительных высот горят
великие светила,
и на далекий звездный мост
вступает яростный Аттила.
В его руке округлый щит,
в его груди железо злобы.
И, пораженная, дрожит
земная взбухшая утроба.
Твоим сынам костьми полечь,
мой край, всерадостный и благий.
Неотразимый вражий меч
из всех сердец расхлынет влагу.
Печален будет час высот,
и день нерадостен, и вечер.
И будет целый долгий год
слезами смертными отмечен.
— Ну что — дрянь? — спросил он, прождав секунду.
— Стихи хорошие, хотя и малопонятные, — смущенно улыбнулся поручик.
— Ну вот, уже и малопонятные! Конечно, некоторая выспренность есть… Например, Аттила… Ладно! — Он сложил листок и сунул в карман. — Какое! — вздохнул он, — Разве я поэт?! Поэт — судья мира. Многие по наивности думают, что поэт — это человек, распевающий песенки. Не спорю, распевать песенки, приносить людям радость — великое дело. Ибо радость драгоценна, поручик! Но поэт есть именно судья, он должен постигать всю жизнь, все ее непримиримые противоречия. Должен уметь сказать о них так, чтобы они стали ясными. Чувства и мысли поэта должны быть как молнии, освещающие ночь.
Неведомский сидел на кровати, синие глаза его горели, лицо покрыл румянец. Логунов почувствовал себя профаном: ни о чем подобном он никогда не думал.
— Итак, вы — судья, — сказал он.
Неведомский вздохнул.
— Да, судья. Вчера учитель математики в реальном училище города Могилева-на-Днепре, сегодня артиллерийский офицер. Но я и в самом деле судья. Так, меня очень тревожит японская артиллерийская тактика. Про тюренческий бой слышали?
— Слышал, но мало понял.
— Вы разделили общую участь. Никто ничего не понимает. Авангард наш стоял на широкой реке, — Ялу ведь широка. Каким образом японцы переправились через Ялу и не только оттеснили нас, но и разбили, заставили бежать, бросить пушки?
— Неужели и пушки?
— В том-то и дело, дорогой. Никто не понимает, как сие могло произойти.
— А что по этому поводу думаете вы?
— Я думаю, что прав мой товарищ артиллерист из отряда генерала Засулича, хохол Павленко, который утверждает, что у врага было по крайней мере пятикратное превосходство. Это — во-первых, а во-вторых — его пушки громили нас с закрытых позиций. Вы понимаете: издалека, невидные нам и потому недоступные для нашего огня… Мы этого не практикуем. А между прочим, кто первый разработал теорию перекидного огня? Наш русачок, подполковник Пащенко, и загодя до войны! Японцы не только украли все его расчеты, но и применили их раньше нас… Так-то, дорогой поручик… Но, как говорится: поживем — увидим. Некоторые военные, только что приехавшие из Петербурга, настроены весьма оптимистически: они полагают, что война будет не чем иным, как нашей короткой прогулкой на юг. Посмотрим, посмотрим.
Капитан позвал денщика, посоветовался с ним насчет ужина, и через четверть часа офицеры сидели за тарелками с кусками жареного мяса в гарнире из бобов, китайской капусты и редьки. Потом был чай, а потом денщик принес груду китайских ватных одеял и соорудил из них постель для поручика.
Засыпая, Логунов опять услышал шум в номере Ложкина. Он подумал: будет поединок или нет? Поединок на войне казался ему чем-то в высшей степени нелепым, почти безнравственным.
Он проснулся поздно. Неведомский сидел у окна и писал.
Секундант не пришел.
— В номерах у них нет никого, — сообщил капитан. — Я наведывался, Ваш Тальгрен уехал, ждать секунданта вы не имеете права, — это не мирная жизнь на стоянке полка в захолустном городке.
Логунов расстался с капитаном, чувствуя к нему самое дружеское расположение. Приехав в полк, доложил Ерохину о своих странствиях, и Ерохин согласился, что совет Ложкина практичен, другого выхода нет.
Командир роты капитан Свистунов сказал Логунову:
