Петь даже захотелось вдруг, такая легкость.
И еще вдруг хотелось Ксанин голос услышать. Пусть даже служебный, в котором нет и не может быть никаких личных интонаций. Все равно — просто Ксанин голос. Вызвать, что ли, сейчас диспетчера? «Говорит тридцать первый! Это я. Узнаёшь?» Ко всему, что было сегодня, прибавить еще злостное засорение эфира.
Мудрая у Тулыгина Марья, в самый раз начала рожать..
Далеко впереди зажегся зеленый глаз, автоматический двадцать седьмой. Спокойная зелень разрешающего сигнала утишает душу.
Вдруг он увидел себя маленьким мальчиком в новой матроске. Он сидит на теплой земле, за казармой в Рыбацком. Свежая охра казармы пузырится на солнце. И он слышит, как она пахнет, забыто и остро. Он сидит на теплой земле, густо и мягко заросшей гусиной травкой. И прямо на него, гогоча дружелюбно, идет большой белый гусь, неторопливо перебирая большими, как лопасти, красными лапами. Гусиный гогот растет, переходя в оглушительный гул. И это уже гудит паровоз, проносясь по гремящим рельсам мимо казармы, сотрясая гудом тихий и теплый воздух, паруся на Павле ворот новой матроски…
Паровоз все летит, летит. Но никак не может промчаться мимо казармы, будто — летя — он стоит на месте. И теперь он почему-то беззвучен. И колеса беззвучны. И рельсы. И гусь беззвучно шевелит красным клювом… И тоннель летит навстречу беззвучно.
Комаров успел еще испугаться, что не слышно двигателей..
Автоматический двадцать седьмой: разрешающий.
Тихий глаз двадцать седьмого вдруг разбух, разросся во всю ширину тоннеля ядовито-зеленым пламенеющим шаром и обрушился на Комарова, взорвавшись внутри него ослепительным жгучим жаром.
14.38
Дежурная по станции «Чернореченская» сидела за служебным столом, спрятав лицо в ладони. Не шевельнулась на дверь, которая хлопнула резко, впустив уборщицу производственных помещений Скворцову.
— Заснула, что ли, София Ивановна?!
— Скажешь тоже, — слабо улыбнулась Матвеева, отнимая с лица ладони. Лицо было мятое, будто с ночи.
— А тогда проснись. Поезд вроде без остановки пропер по первому пути…
— Того не легче, — сразу подобралась дежурная. — Может, обкатка?
Хотя и обкатки никакой сейчас по графику не было, она знала.
— Что я, обкатку не отличу, вчера родилась? Говорю тебе — поезд и с людями. Маршрут только не знаю, последние вагоны видала. На полной скорости пер, со свистом.
— Маршрут мы сейчас узнаем…
Матвеева уже глядела по графику, нашла там, глянула на часы.
— Сейчас ему еще рановато. А на подходе должен быть тридцать первый…
— Тридцать первый? — Скворцова уставилась немигуче. Моргнула. — Он?
— Он, — кивнула дежурная. — Диспетчеру надо докладывать.
— Не торопись ты с докладом, София! Может, на «Лиговке» встанет…
Ксения Комарова была диспетчер, что обе помнили.
Сообщить надо, конечно, понимала дежурная. Но все в ней противилось — сообщить. Не может такого быть, чтобы у одного — подряд. Вдруг Скворцова права, пустячное что-то. А крик поднимешь по трассе. Бывает — проскочит станцию машинист. Случай — считается, даже особого учета, согласно классификации. Но рядовые движенцы таким уж серьезным — в глубине души — проезд станции не считали, люди же машинисты, не роботы. Пассажиры, конечно, проедут лишнего. Ничего. Если жалобу не напишут. Но это вряд ли при городской спешке. Бывает — сходило. А последствия для машиниста, коли уж выплывет, тяжелые, это София Ивановна ох как знала…
— Ладно, — решилась. — Сперва на «Лиговку» позвоню.
Не может такого быть — чтоб подряд, у Павла…
— Во-во, — одобрила громко Скворцова. — Свиристелке звони, давай!
14.39
Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут — на полном ходу миновал станцию «Чернореченская», только платформа мелькнула со свистом, и снова уже тоннель, вышел на перегон «Чернореченская» — «Лиговка»…
Комаров сидел в кресле машиниста, кренясь телом вправо, к боковой стенке кабины, и лицом все ниже оседая вперед. Ткнулся головой в кран машиниста, уперся и так теперь остался сидеть, нехорошо покачиваясь в такт поезду. Ноги его не изменили прежнего положения на полу. Педаль безопасности осталась прижатой, что и нужно для хода состава. И ничто не мешало сейчас машине нестись по тоннелю вперед, светофоры сплошь были зеленые, время непиковое, большой интервал между поездами. Автостоп тоже, значит, не мог остановить сейчас этот поезд, потому что автостоп контролирует проезд запрещающего сигнала, на то и поставлен. А запрещающих — красных — тридцать первому пока не было.
Первый полуавтоматический светофор, который регулируется с блок-поста и мог бы остановить, был теперь только на подходе к станции «Триумфальная». Но и он будет уже зеленый, когда состав туда подойдет.
Тоннель летел навстречу со свистом…
14.39
В третьем вагоне возле дверей метался мужчина желтым портфелем.
— Безобразие! Заснул, что ли, в кабине? Мне же на «Чернореченской» надо было выйти. Люди ждут, собрались. И так опаздываю!
Пассажиры прислушивались тревожно. Кое-кто встал, пытался что-то увидеть в окно. Темные стены мелькали, трубы вдоль стен, серые будки. Молодая женщина подхватила на руки девочку в белой пуховой шапке. Девочка вырывалась, хотела стоять возле черепахи. Антон затолкал черепаху обратно в сумку, черепаха цеплялась когтями. Маврик завозился в кошелке, Ольга Сидоровна открыла молнию, цыкнула на него. Затих.
— Безобразие! Безотказный, называется, транспорт!
Старушка, ехавшая за внуком, поддержала охотно:
— Теперь разве порядок? Чего хотят, то и делают!
Справа мелькнул за окном светофор. И пропал сзади.
— У меня же лекция, — метался возле двери мужчина. — Люди ждут!
— Погоди ты с лекцией, — остановил дед Филипп. — Лекция у него, подумаешь. Раскричался!
— Я с вами, по-моему, не разговариваю…
Но дед Филипп уже не слышал его. Слушал теперь только двигатели, как работают. Но ничего тревожного не мог уловить. Ровно вроде гудят. Или на станции что случилось? Светкина как раз станция — «Чернореченская». Что-то, может, у Светки? Закрыли для высадки станцию? Но машинист должен бы объявить. Машинист молчит.
Громко заплакала девочка в белой пуховой шапке.
Дед Филипп окинул глазом салон — почти одни женщины, дети — трое. Этот, с желтым портфелем, не в счет, не мужик. Парень в углу. Читает. Пока читай, ладно. У молоденькой, которая с грудником, слезы уж на глазах. Женщины!
— Безобразие! — нервно сказал мужчина с портфелем. — Сиди тут, как в мышеловке. Так и аварию можно сделать!
— Не каркай, ворона, — шикнул ему дед Филипп. И возвысил голос, чтоб все слыхали: — Спокойнее, граждане! Замыкание в двенадцатом проводе. Страшного ничего нет, минутное дело.
Полная чушь, конечно. Какое там замыкание?! Но слово для всех знакомое, даже — женщинам. А число «двенадцать» дед Филипп считал для себя счастливым, само с языка слетело.
— Вы-то откуда знаете?! — дернулся мужчина у двери.
— Знаю, — дед Филипп как отрезал.
И уже видел — поверили, тону ведь больше верят.
— Бабушка, а чего? — Антон ерзал по сиденью ногами.
— Ты же слышал, — удивилась спокойно. — Замыкание в двенадцатом проводе. Ничего страшного. Сейчас машинист исправит.
Дед Филипп глянул на нее с удовольствием. Имеет характер.
Дверь в торце сзади вдруг распахнулась. В салон вошли двое. Маленький, в форме, с крепким и дубленым будто лицом. За ним-худой, длинный, раскачиваясь длинными ногами, как на ходулях. Быстро шли по вагону, не глядя по сторонам.
— Вадим!
Хижняк обернулся круто, худое лицо его расплылось мгновенно в широкой улыбке:
— Теща? Встреча! Антон? Вы куда же это собрались?
— Черепаху везем к врачу, — сообщил Антон. — А в черной кошелке — кто? Догадайся, дядя Вадим…
Маленький, в форме уже уходил вперед.
— Это, Антон, потом. — Голос у Хижняка обычный, с мягким дружелюбием и насмешливым любопытством. Но взгляд был сейчас рассеян к Антону, к Ольге Сидоровне. И в коричневой глубине дрожала тревога, это уж от нее не скроешь. — Я сейчас спешу.
— Чего там? — спросила тихо.
— Не знаем еще, — так же тихо ответил. — Но все будет в порядке.
— Это само собой, раз ты тут, — ввернула ему для тонуса.
Наддал по проходу, раскачиваясь, как на ходулях.
Голован, ненужно напрягаясь всем телом и будто ощерясь маленьким твердым лицом, пытался открыть трехгранной торцовую дверь впереди. Дверь почему-то не поддавалась.
— Не лезет, зараза!
Хижняк придержал за ручку, выровнял дверь.
Пошла! Голован шагнул в проходную кабину. Кинул через плечо:
— Ты-то куда, газета?
— Сгожусь, — Хижняк протиснулся следом.
