Наконец Временщиков нарушил молчание:
— Грех на мне, Иван. Забыть её не могу.
— Так письмо напиши.
— Куда? На тот свет?
— Так ты, что ли, виноват в её смерти?
— Выходит, что я. Растерялся я, когда за ней пришли. А их всего-то двое было. Щуплые такие. Вот она мне на прощание и сказала: «В любви клялся, а пальцем пошевелить побоялся. Трус!»
— А дальше что было?
— Дальше я стал одеваться. А она с одним из офицеров вышла на лестницу. Другой со мной остался… Слышу женский крик. Мой конвоир к двери, на меня — наган и кричит: «Руки вверх!»
— Ну и что?
— Потом выстрел и крик. Такой отчаянный!
— Убил её?
— Убил, подлец. Она ему пинка дала, он по лестнице покатился. А она на улицу. Вслед ей и выстрелил.
— А тебя как?
— Через сутки отпустили. Командиру батальона написали, что при аресте сопротивления не оказал. А для меня это теперь как каинова печать.
— Партийная была?
— Комсомолка, говорили. Музыку любила… В ресторане всегда для неё заказывал серенаду Брага… Замучает теперь меня совесть.
— Конечно, вдвоем вы и могли их одолеть, Саня, хоть и вооруженных, но прямой твоей вины я не вижу. Сплоховал, конечно, но с кем не бывает.
— Так теперь-то как быть? Хорошие люди дело погибших продолжают, себя не жалеют. Как же мне здесь, в Шанхае, её дело продолжать? Да и не знаю я его. Не говорила она мне, чем занимается.
— А это, брат, само приходит. Будет такой момент, что жизнь скажет: держись, Санька! Вот тогда и докажи.
— Кому это доказать?
— Народу, правительству, Ленину.
— Ленину, говоришь? Что ж, од про всех всё знает? Этого не может быть.
— Штурман говорит, знает. Память у него во какая!
— А штурман почему так говорит? С книжки?
— Да нет. Он один раз в Петрограде видал Ленина, когда матросом был.
— И что же он хочет, Ленин, я спрашиваю?
— Трудно мне тебе всё рассказать. Хочет, чтобы счастлив был трудовой человек. Складней тебе комиссар расскажет.
Временщиков покачал головой:
— Как это всех сделать счастливыми? А кто тогда несчастным будет?
— Буржуй! — вмешался вышедший из радиорубки Дутиков. — Ты не сомневайся, Санька, это всерьез. Большая сейчас перестройка идет в России.
— Эх, скорей бы туда попасть, — вставил машинист Губанов.
— Чтоб попасть, надо сперва беляков разбить, — отозвался Дутиков. Радиотелеграфист знал, что каппелевцы вытеснили партизан из долин Сучана и Даубихе в глухие таежные районы. Партизаны потеряли артиллерию, коней и более двух третей личного состава. Белая флотилия после упорного боя овладела заливом Ольги. Хабаровск был накануне падения. Правда ли всё это? Во всяком случае, доля правды есть, так как о наших победах пока эфир молчит. Молчать должен и Дутиков. Так приказал командир.
72Наступали рождественские праздники. На мачтах стоявших в Шанхае пароходов появились традиционные елки, рестораторы захлопотали, организуя праздничный стол. Свято блюдя морские традиции, ресторатор «Адмирала Завойко» не захотел ударить лицом в грязь. Через комиссара он обратился к командиру за разрешением выставить и команде, и офицерам «угощение».
— Придется разрешить, Бронислав Казимирович, — ответил Клюсс. — Запретить морякам в праздник ездить друг к другу было б неразумно. Будут ездить — будут пить. Так уж пусть лучше пьют у себя на борту, дома, так сказать. Только нужно, чтобы вахтенные и вступающие на вахту были трезвы, чтобы служба неслась как полагается.
— За команду я ручаюсь, Александр Иванович. Я сам с ними буду, а штурману поручим его матросов-алеутов.
— Хорошо, Бронислав Казимирович, быть посему. Нифонтов обеспечит праздник в кают-компании.
Ресторатор превзошел самого себя. И для офицеров и для команды были приготовлены одинаковые блюда. Столы были уставлены закусками, винами, подали отличный борщ, бульон с пирожками, жаркое, котлеты, ветчину, колбасу, сыр, компот, какао, чай с кексом — словом, всё, что могла желать душа моряка.
Поданный в конце обеда «зверобой» — сюрприз ресторатора — развязал языки. Заговорили о единении, сплоченности, будущей победе над беляками.
Когда почти всё было выпито, Беловеский направился в кают-компанию, но его остановил кочегар Ходулин. Он был изрядно навеселе.
— Товарищ штурман, разрешите на берег?
— Обращайтесь к старшему офицеру. Ведь вы же знаете, что увольнения не объявляли.
— Тогда я лучше пойду к комиссару.
— Лучше всего вам сначала лечь отдохнуть.
Ходулин, не ответив, ушел. Комиссар, однако, в город его не пустил. Разрешил только съездить на «Эривань» к приятелям.
После дополнительного угощения на «Эривани» Ходулин нетвердой походкой спустился по крутому трапу в сампан, благополучно добрался до берега и побрел по тропинке среди обрезков листовой стали. Тропинка вилась по территории судостроительного завода к улочке арсенала, зажатой между крытыми черепицей кирпичными стенами. Слева белели одноэтажные казармы китайского пехотного полка. Ходулин уже готов был повернуть к воротам в Наньдао, как заметил у каменной ограды часового. Молодой румяный китайский солдат, почти мальчик, в серой куртке и таких же шароварах сжимал в руках старую японскую винтовку. Блестящий штык-кинжал сверкал в лучах заходящего солнца. Часовой смотрел на подвыпившего матроса. Непроизвольно оба улыбнулись. Эта улыбка решила их судьбу.
Ходулин подумал, что часовой хороший парень и его следует поздравить с праздником. Он решительно повернул к нему и с приветливой улыбкой протянул обе руки. Но китайский солдат был трезв, а спина его ещё не забыла удары бамбуковых палок, которыми наказывают за нарушение устава. Он твердо помнил, что часовой не должен никого, кроме разводящего, подпускать к себе ближе пяти шагов. Улыбка исчезла с его побледневшего лица, он угрожающе вскинул винтовку и, выставив штык, отчаянно крикнул:
— Ба-цзоу цзинь![39]
Увидев сверкнувшую сталь оружия, Ходулин сначала опешил, но через мгновение пришел в ярость.
— Так вот ты какой! — взревел он, хватаясь обеими руками за винтовку и отводя штык в сторону. — Я к тебе с добром, а ты меня штыком!
С силой рванув к себе оружие, он выхватил его из рук часового, сунул штык под рельсы узкоколейки и сломал его пополам. Когда он швырнул винтовку на камни мостовой, часового уже не было: он бежал.
Несмотря на хмель, Ходулин сообразил, что ему следует попроворнее ретироваться: ведь он «снял» китайского часового! И он бросился бежать по пустынной кривой улочке к выходу из арсенала. Оглянувшись, увидел, что за ним гнались четверо солдат с винтовками. Но Ходулин был хорошим бегуном. Ещё несколько прыжков, и он будет за воротами арсенала. Но что это? Ворота поспешно закрывают и около них с ружьями на руку выстраиваются пятеро китайских солдат. «И это на одного безоружного кочегара!» — с горечью подумал он, сворачивая в какой-то дворик. У росшей там липы была привязана оседланная лошадь. Недолго думая, Ходулин с разбегу вскочил в седло и только тогда вспомнил, что забыл отвязать её. Но теперь было уже поздно: размахивая оружием, его преследователи вбегали уже во двор. «Всё равно из седла вы меня не возьмете», — подумал Ходулин и, дав шенкеля коню, стал колотить его каблуками. Перепуганный гунтер запрыгал вокруг дерева, угрожая копытами подбежавшим солдатам, а Ходулин, гарцуя, орал:
— Цюйба! Цюйба![40]
Но вдруг в его глазах все завертелось, к горлу подступила тошнота, и он повалился из седла на усыпанную песком площадку. Послушный конь сейчас же остановился. Ходулин не почувствовал, как китайские солдаты подняли его, перенесли в караульное помещение и положили на земляной пол.
73На «Адмирале Завойко» праздник подходил к концу. В кают-компании за кофе слушали рассказ командира о гибели «Вайгача» у острова Диксон. Вдруг от трапа донеслись крики. Вошедший вахтенный доложил, что с берега пришла шампунька, в ней двое китайских солдат с саблями, что-то настойчиво требуют.
— Михаил Иванович, — приказал командир штурману, — узнайте, в чём дело.
Штурман вместе с вестовым Хио Деном, а по-русски попросту Митей, вышел к трапу. Митя сейчас же вступил в громкую перебранку с двумя полевыми жандармами.
— Ну что, Митя? Чего они от нас хотят?
— Его говоли, луска матроса китайска солдата цян[41] ломайло.
— Ничего не понимаю. Какое ружье?
Митя опять повторил то же самое и добавил просьбу жандармов поехать с ними на место происшествия. Штурман доложил командиру.
— Поезжайте, Михаил Иванович, но в парадной тужурке и при холодном оружии. Возьмите с собой Митю, фельдфебеля и двух матросов. Кто у нас на берегу, Николай Петрович?
