Кременцов поднялся и пошел в гостиную. Сестра складывала в чемоданчик коробочку со шприцем, ампулы. Кира выглядела лучше, краски вернулись на ее щеки. Она улыбалась.
— Вот, — сказал Тимофей Олегович растерянно. — Предлагают тебя госпитализировать. Что делать будем?
— Я согласна, — ответила Кира. Ее спокойствие поразило Кременцова. Ему померещилось, что она рада любым способом сбежать из его квартиры, от него, хотя бы в больницу, хоть на край света. Он поборол в себе желание схватить ее в охапку, унести в спальню, запрятать под одеялами и никого уже туда не пускать. А этих горе-медиков немедленно спустить с лестницы. Хорошо, что они и не подозревают, на что он способен. Это облегчит дело.
— Подождите, пожалуйста, минутку, — обернулся он к врачу. — Я только сделаю один звонок.
Врач красноречиво переглянулся со своей помощницей, только что по лбу себе не постучал.
Было уже начало двенадцатого, Кременцов опять позвонил своему приятелю, главному врачу. Тот по-прежнему был настроен преувеличенно бодро. Поинтересовался, выполнил ли Кременцов его указание, отшлепал ли больную, потом попросил позвать к трубке врача. Врач, узнав, с кем ему надо говорить, сделался кислым, как недозрелое яблоко. Что-то пробубнил непонятное про потерю сознания с подозрением на... — последовал каскад медицинских терминов, из которых Кременцов выудил только знакомое слово «астения», трагически памятное по болезни жены. Врач передал трубку Кременцову.
— Отправь свою знакомую в больницу, — сказал ему приятель. — Ничего серьезного у нее нет, но пускай там полежит под присмотром денька два. Я сейчас распоряжусь насчет условий. Будет отдыхать по высшему разряду, как лауреат Нобелевской премии. Ты доволен?
— А дома нельзя оставить?
— Не волнуй мою печень, Тимоша! Тебе говорят, ты слушай! Я ведь тебя не учу, как дома строить. Хотя, заметь, у меня есть что сказать по этому поводу.
— Я тоже тебя не учу, но пойми мое состояние...
— Мой тебе совет, Тимоша, дружи со сверстниками. С ними возни меньше. Всегда все идет по классической схеме — шел, упал — и каюк!
У Кременцова не было сил достойно ответить другу и злиться не было сил. Он повесил трубку, повернулся к Кире. Она совсем уже ожила, постреливала глазами на молодого врача, стоявшего посреди комнаты, скрестив руки на груди, в позе человека, вынужденного на своих плечах нести всю бестолковость мира. В выигрышной позе стоял, конечно, Кира им любовалась.
— Может, ей все же здесь полежать? — безнадежно спросил Кременцов. — Смотрите, она уже сидит! Тебе ведь намного лучше, да, Кира?
— Еще бы! После такого укола.
И тут вмешалась медсестра, до того не проронившая ни слова. Лучше бы ей так и уйти молчком.
— Вы пожилой человек, а так странно рассуждаете, прямо слушать стыдно. Мы на прошлом дежурстве оставили одну женщину, поверили ей, а она в гости ушла. К соседке пошла в гости. По дороге грохнулась на лестнице и голову себе расшибла. Ей-то ничего, а нам отвечать.
Кира заинтересовалась.
— Но ей тоже досталось. Голову разбила.
— Ну да, конечно. Вчера ее и похоронили. А вот нам, наверное, выговор будет теперь. Удивительно иногда, какие бывают беззаботные больные.
— Слышите, Тимофей Олегович? Уж лучше я поеду в больницу. Зачем испытывать судьбу?
Врач категорически отказался взять Кременцова в машину. Тимофей Олегович не очень и настаивал. Ему хотелось побыстрее остаться одному. Смирившись с тем, что Киру от него увозят, он сразу ослабел. Поддерживая Киру, пока они спускались по лестнице, сам чуть не падал. Провожая взглядом отъехавшую машину, он думал о том, что так и не сказал медикам ни одного доброго слова, обыкновенного «спасибо» не сказал. С угрюмой усмешкой представил, каким видит его со стороны этот молодой человек, добросовестно выполняющий свой долг. Таким, каков он есть, — брюзжащим пожилым занудой в пижонской вельветовой куртке. Врач, конечно, сто раз догадался, что никакая ему Кира не дочь. «Не жена, не дочь, не любовница и никто, — подумал Кременцов. — И никем никогда не будет. Хватит себя обманывать».
Волоча за собой онемевшие ноги, Кременцов поднялся в квартиру. Запер дверь на замок и на задвижку. Поясницу переламывало болью. Не хватало еще случиться приступу радикулита. Он прошел в ванную и пустил воду. Наклонился закупорить отверстие и, пошатнувшись, чуть не стукнулся лбом о кафельную стену. Вода пенистой струйкой ввинтилась в голубоватую эмаль, засверкала, зачмокала. Смотреть на это было приятно. Он разделся догола и стал перед зеркалом. С любопытством изучал свое еще крепкое, но все же прихваченное жирком тело, поперечные складки под грудью, выпуклую линзу живота. «Хорош фавн! На ведьмином шабаше тебе бы цены не было. Но не в кровати молодой женщины».
На подставке под зеркалом лежали забытые Кирой часики и колечко с камушком, не очень дорогое. Точно в бреду, он вышел из ванной и, оставляя на паркете мокрые следы, добрался до платяного шкафа. Там, в нижнем ящичке, под грудой хлама хранилась коробочка с безделушками покойной жены. Почти все украшения забрала Лена, то есть он сам ей отдал, а себе он оставил самое памятное — серебряную брошь с турмалином и платиновый браслет с тремя маленькими бриллиантами. О существовании этого браслета, кроме него, никто не знал. Изумительной работы, дивная вещь, по теперешним ценам она, наверное, стоила очень дорого. Браслет достался Тимофею Олеговичу от отца, а тому, по его словам, от деда. А уж как он попал к деду, оставалось только гадать, а лучше было и не гадать, потому что вряд ли лихой потомок донских казаков купил его на трудовые сбережения. Покойница жена надела его один раз — в день возвращения Кременцова с войны. С войны — громко сказано, конец зимы и весну он провел на командирских курсах, но все равно считалось, что он пришел с войны. И вот тогда, в счастливый день жена рискнула покрасоваться в неслыханном дедовом наследстве.
Браслет покоился в плотном ватном коконе и, когда Кременцов осторожно отвернул белые ворсинки, сверкнул ему навстречу прозрачными, подслеповатыми глазенками бриллиантов. Кременцов подмигнул ему, как старому товарищу, полюбовался оправой, закрыл коробочку и положил ее на виду, на журнальный столик. Он замерз и побыстрее потопал обратно в ванную. Вода добралась до середины ванны: маняще дразнила парком. Кременцов, кряхтя, перевалил через край и погрузился в огненную купель. Ожог сковал его, и кровь яростно бросилась в голову. Он полежал не шевелясь, давая телу привыкнуть, блаженно ощущая заклубившийся под кожей жар.
По привычке он повел тихий разговор со своей женой. «Любовь — всегда наваждение, — объяснял он ей. — А в мои годы — особенно. В чем я виноват? Ну да, я хочу отдать твой браслет Кире. Ты считаешь, он принадлежит нашей дочери? И я так считаю, но все равно отдам его Кире. Как иначе я могу отблагодарить ее за то, что она ко мне приехала? Ты пойми, я болен наваждением, и рассудок мой ослабел. Я помню, как смешны были другие люди, попавшие под дьявольскую власть любовной страсти, — что с того? Мне на все теперь наплевать. Ты говорила, что мне всегда было на все наплевать, но это неправда. Конечно, тебе могло так казаться, но ты же не знала моих сокровенных помыслов, как и я не знал твоих».
Вода начала остывать, и он добавил горячей. Он почти засыпал, закрыл глаза, в жарком мраке жена придвинулась к нему ближе, и он положил руку на ее плечо. Он жаловался ей, поскуливал в ухо: «Тебе я могу что-то объяснить, а той ничего. Я ничего ей не смогу объяснить про себя, вот в чем ужас. Она другая, из другой жизни пришла. Ей во мне все должно быть чуждо и невнятно, у нас нет точек соприкосновения, ни одной».
Вода натекла ему в уши, он встрепенулся, забултыхался, неуклюже сел. Уперся злым взглядом в свои худые колени, выругался. Собственная плоть его при каждом удобном случае напоминала, что за ней требуется внимательно приглядывать. Прошли чудесные времена, когда мускульное усилие легко опережало мысль. Тело юноши всевластно, но обрюзгшего пожилого человека опасности подстерегают на каждом шагу. Полгода назад он вывихнул щиколотку, споткнувшись о камушек у подъезда, а в прошлом году сломал кисть, неловко спрыгнув с подножки автобуса, упав. С такими возможностями, конечно, имело смысл предлагать себя молодым женщинам. Особенно в безветренную погоду.
Выпив таблетку тазепама, он лег в постель. Почти до утра его ломало: то легкая судорога сводила икры и он, постанывая, растирал их ладонями, то вязкая тошнота подкатывала к горлу. Утром, бреясь, он старался не вглядываться в свое серое, одутловатое лицо, на котором за ночь, казалось, проступило несколько новых морщин. Выпил пару чашек крепкого кофе и с трудом сжевал бутерброд с сыром. По дороге в больницу завернул на рынок, благо было по пути. На воздухе, на морозце, ему стало полегче, сердце забилось ровнее, бессонная ночь отступила. На рынке он бывал чуть ли не каждый день, любил сюда ходить, здесь покупал творог, мед, иногда фрукты. Поторговаться с гордыми гостями из южных республик было одним из его приятнейших развлечений. Если ему удавалось выгадать лишний полтинник, он искренне радовался и гордился собой. В этот раз ему было не до забав, хотя по привычке он спросил у пышущего здоровьем армянина, правда ли, что яблоки стоят восемь рублей, или это ему сослепу померещилось? На рынке его многие знали, наверное, и этот армянский богатырь видел его не первый раз, потому что уж больно весело ответил:
