Еще в декабре 1952 года, набравшись смелости, Онихримчуков выступил на районном совещании и рассказал о неполадках в «Рассвете» и о том, как, по его мнению, эти неполадки можно устранить. Его перебили репликой из президиума:
— Загибаешь, Онихримчуков! Надо усилить соцсоревнование, массово-политическую работу, а не разводить гнилую теорию!
— Усиливаем, стараемся…
— Плохо усиливаете и плохо стараетесь! — Это голос секретаря райкома Сагайдачного. — Плохо! По тебе и по твоему настроению, Онихримчуков, видно, что политическая работа в «Рассвете» запущена… Вся беда именно и этом, а не в том, Онихримчуков, что планируешь не ты, а вышестоящие органы… Ты кончил? Слово имеет директор совхоза Садовников…
После совещания Сагайдачный пригласил Онихримчукова в кабинет. Попросил присесть к столу, угостил папиросой «Казбек» и, облокотясь на стол, сощурил усталые глаза.
— Я постарше тебя, Степан, и понимаю: молодости вообще свойственна горячность, — сказал он, глядя сощуренными глазами. — Сам когда-то был и молод и горяч… Это понятно. Но то, что ты выкрикивал с трибуны, все это выдуманное тобой равнодушие колхозников и планирование снизу, извини, понять невозможно… Так могут рассуждать фантазеры и демагоги, а ты человек реальный, от земли… Не могу понять, Степан: куда ты гнешь и что тебе нужно? Есть, конечно, у нас лодыри, нерадеи, симулянты, но зачем же обобщать? Хочешь прослыть оригиналом, не похожим на других председателей? Помолчи и послушай… Что получается: вся рота идет не в ногу, а один сержант шагает в ногу? Так, а? Скажи мне без обиняков и без запальчивости — мы тут одни, — что тебе мешает спокойно жить и работать?
— Мешает, Аким Павлович, то, что экономика «Рассвета»… — И запнулся: та смелость, с которой он поднялся на трибуну, куда-то пропала. — Как бы это попонятнее сказать… Ведь нам, Аким Павлович, на месте виднее что сеять выгоднее и как сеять, какой скот разводить, и сколько. Получается, что и колхозники, и я, как председатель, и бригадиры делаем все по чужой подсказке, как малые дети, и не отвечаем за ту работу, которую каждый день выполняем на полях и на фермах… Я понятно говорю?
— Разве тебя и колхозников кто освобождал от ответственности? — Сагайдачный пожевал губами, усмехнулся. — Тоже демагогия. Ты не утаивай, а говори все, что думаешь. Для этого и приглашен…
— Зараз поясню. — Онихримчуков смело посмотрел на Сагайдачного. — Вот пример. Сейчас зима, декабрь тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Пригласите в райком хоть завтра, и не одного меня, а все наше правление, всех коммунистов и актив. Пригласите и без лишних прений скажите: беритесь, трактовцы, за дело! Столько-то у вас пахотной земли, столько-то сенокосов, столько-то скота, птицы, столько-то машин. И вот вам твердое задание на тысяча девятьсот пятьдесят третий год: сдать государству столько-то зерна, столько-то мяса, молока, яиц, шерсти, столько-то уплатить натурой за работу МТС, а все, что получите сверх твердого задания, ваше! Всю сверхприбыль распределяйте среди тех, кто работал, и не поровну, а больше выдавайте тем, кто больше вложил труда да старания! И тут же, в райкоме, строго-настрого предупредите членов правления, коммунистов, актив, а меня в особенности: не выполните задание — будете привлечены к строгой партийной ответственности… Я понятно излагаю мысль, Аким Павлович?
— Коммунист, а рассуждаешь, как фермер, — сердито сказал Сагайдачный. — Ты что вздумал? Хочешь уйти от партийного руководства? Так, а?
— Нет, не так. — Ладонью Онихримчуков вытер вспотевший лоб. — Разве сын, становясь взрослым, перестает нуждаться в отцовском совете, и разве его любовь к родителям, уважение…
— Демагогия! — Сагайдачный тяжело поднялся, похрамывая, вышел из-за стола. — Любить и уважать партию мало! Партии надо во всем и беспрекословно подчиняться… Понятно?
— Я хочу работать, а не формально исполнять должность. — Онихримчуков стоял навытяжку, как солдат перед генералом. — Неужели трудно меня понять?
— Понимать тебя я отказываюсь. — Сагайдачный подошел к столу и начал складывать в портфель бумаги, показывая этим, что разговор окончен. — Эти свои «хочу» и «не хочу» ты оставь при себе и запомни: мне нужны не разглагольствования, а зерно, мясо, волокно… Вот так, Онихримчуков!
Бледный и мрачный, Онихримчуков, не простившись, ушел.
— Что так голову опустил и закручинился, Степан Игнатьевич? — спросил бухгалтер «Рассвета», поглаживая колючие, желтые от табачного дыма усы. — Подписывай ведомость на старательные… Люди ждут выдачу. Или есть в чем сомнение?
— Посмотрел на ведомость и задумался, — ответил Онихримчуков. — Вспомнил, в каких муках все это нарождалось.
— Когда-то это было… Воды-то в Кубани сколько утекло за эти годочки!
Много лет в «Рассвете» существует незыблемый принцип: постаралась бригада или ферма, больше дала продуктов — больше получила; поленилась, не постаралась, продуктов дала меньше — меньше получила. Заработки росли из года в год, и они не только радовали, но и заставляли рано вставать и поздно ложиться. Не стало ни лодырей, ни картежников, и рубли, полученные за старание, в станице назывались старательными. «Сколько тебе причитается старательных? О! Хорошо заработал»! — «А в нашей бригаде нынче дела плохие, старательных мало выдают». — «А почему так?» — «Известно, почему — плохо старались…»
Те же рубли, которые снимались с бригады или фермы за невыполнение плана, называли «недотепными». «Ну что? У вас нынче есть недотепные?» — «А у нас нету, мы про недотепные давно позабыли». — «Это у вас, как у тети Голубки, недотепных никогда не бывает». — «А что тут такого, женщина старательная, вот недотепные денежки ее и сторонятся…»
— Кто у нас, Алексей Иванович, в этом году первый по старательным? — спросил Онихримчуков.
— Известно, люди старательные, — отшутился бухгалтер.
— А если назвать фамилии?
— Рекорд побил стогектарник Илья Голубков, — ответил бухгалтер, поглаживая желтые усы. — Всех за пояс заткнул!
— А на каком месте мать Ильи Голубкова?
— Отстала наша героиня… Тетю Голубку огородницы опередили.
— А среди животноводов?
— Ну, средь своих тетя Голубка завсегда первая. — Довольный бухгалтер усмехнулся в прокуренные усы. — Телят же каких взрастила! Гордость, а не телята!
Онихримчуков подписал ведомость, и бухгалтер, взяв бумаги, вышел из кабинета. В это время в дверях показалась Евдокия Ильинична. Остановилась на пороге и сказала:
— Игнатьич, к тебе можно?
— А! Привет, тетя Голубка! Заходите, заходите! — Онихримчуков вышел навстречу, протянул руку. — Давненько не заходили…
— Несподручно… Живем на отшибё…
— Ничего, скоро переселитесь поближе, на Щуровую. — Он усадил гостью на диван, сам сел рядом. — Или хуторяне еще упорствуют?
— Все раздумывают, — ответила Евдокия Ильинична. — В мыслях взвешивают…
— Тетя Голубка, вы, наверное, приехали за старательными? — спросил Онихримчуков. — Ведомость уже готова…
— И за ними, сынок, и по делу к тебе…
— Какое у вас дело ко мне?
— Житейское…
— Слышал, приезжал к вам Иван Голубков?
— Показался. И брат Тимофей гостил…
— Ну, как они поживают?
— Оба несчастные, как те бродяги.
— В чем же их несчастье?
— В судьбе. — Она задумалась, не знала, как пояснить свою мысль. — На разных концах земли жили, жили, через сколько годов повстречались — и опять промеж ними заискрилась вражда. Оба постарели и телом и душой. И поувяли. Иван совсем поизносился, да и Тимофей тоже, а вражда в них не умерла. Сели за стол, выпили по рюмке и сразу сцепились, как цепные кобели. Начали старое ворошить… Иван только переночевал и отправился к своему дружку в Преградную, а Тимофей пожил у меня с месяц. Все к нашей жизни приглядывался, принюхивался, до всего дознавался… Попервах с Илюшкой схватывался… Только куда там ему спорить с молодым!
— О чем же у них был спор?
— Зачин Илюшкин брату моему не по душе. Не нравится, что Илья один поднял столько кукурузы. Для кого, говорит, стараешься? Ну, потом Тимофей смирился, и беседы у них были мирные…
— Почему же брат не остался в станице?
— Кто его знает… Родимая землица не приняла, как грешника. — Евдокия Ильинична вздохнула. — Поразузнал, поразнюхал, да и понял, что и без него тут неплохо…
— В этом он, пожалуй, прав, — согласился Онихримчуков. — Ну, а что у вас за дело ко мне, тетя Голубка?
— Прошу, Игнатьич, отпуск. За всю жизнь еще не разлучалась с Прискорбным, а теперь хочу отлучиться. Поеду проведаю старших детей.
— А как Василий Васильевич?
— Он согласный…
— И много вам нужно дней на гостевание?
— Хоть по неделе на каждого, и хватит. В разлуке их у меня трое. В гостях, Игнатьич, засиживаться тоже нельзя, а то еще надоешь.
