Но хуже, когда живет источник зла. Тут короткая память может только подвести.
Она уедет из Бобруйска и никогда больше с этим Балакиным не встретится. Но, возможная вещь, придется ей на узкой стежке-дорожке столкнуться с другим хапугой, и как бы ей на тот случай не оказаться беззащитной, как бы ее не подвела память-коротышка.
Браунинг, даже если оформить разрешение чин-чинарем, для такого ближнего боя — не оружие. Тут главное — чтобы совесть на размен не пошла...
— Вы меня вызывали?
ППШ молча кивнул, подал Легошиной левую руку и спросил:
— Ну, как твои дела?
— Да похуже вчерашнего...
Как ППШ и предполагал, Балакин времени не терял. Пока в Минске заседал пленум, сочинил и прислал в горком «телегу». Самыми черными красками обрисовал хулиганское поведение матери-одиночки Легошиной. Возвела напраслину на весь коллектив торговой базы горпищеторга, что подтверждается и результатами ревизии.
— Угрожала Балакину пистолетом? — спросил ППШ, пробегая глазами его заявление. — Грозилась пристрелить?
— Это после того, как он начал подступать с угрозами. А потом больно толкнул в грудь. Я не собиралась его продырявить. Только попутать...
— Ты его не испугала, а вспугнула...
— Ему полезно! — оживилась Незабудка. — Между прочим, я браунинг на предохранителе держала.
— Меня не предохранитель твой беспокоит, — ППШ поморщился. — Разговор об огнестрельном оружии. Незаконное хранение. А после заявления Балакина его не скроешь.
— Как это — незаконное? Мое именное оружие.
— Легошина, не притворяйся девочкой. Почему же ты не зарегистрировала именное оружие? — Она молчала, встревоженная. — Молчишь. Потому что знаешь — оружие должно быть оформлено специальным документом... Уж лучше, если вовремя не сдала, утопила бы браунинг в Березине. А сейчас самое разумное — оставь браунинг у меня. Передам через Василя в надежные руки. Есть тут у нас один товарищ, из лесных братьев, он не встанет на формальную точку. Короче говоря, нужно избавиться от незаконного оружия и от очень серьезных неприятностей...
— Если незаконное... — она положила браунинг на стол.
ППШ повертел его в руках и прочел табличку на рукоятке.
— Собрались в седьмой роте дружки и от полноты чувств попросили оружейника приклепать табличку. К Восьмому марта! Это твое прозвище — Незабудка? Даже фамилия не указана. Инициалов нет. Курам на смех!.. — Он встал и спрятал оружие в сейф. — А во всем остальном ты молодцом. Правда, неопровержимых улик против Балакина мы с тобой не собрали. Они успели до ревизии спрятать концы в воду, а перед ревизией еще воду замутили. В такого, как Балакин, и в ступе толкачом не попадешь... Вот ведь как нескладно получилось, Легошина, — огорченно развел руками ППШ. — Старого воробья, комиссара отряда «Чырвоная зорка» на мякину подманули. И геройская медсестра проворонила противника. Ай-яй-яй! Надо нам, Легошина, для себя сделать выводы на дальнейшее.
— Мой вывод какой? Собираюсь на Урал.
— А кто тебя там ждет?
— Уральская зима меня ждет. У нас в верховьях Камы зима лютая.
— А почему здесь якорь не бросить? Кстати, тебе скоро в члены партии переводиться — уезжаешь от моей рекомендации. Комната за тобой. Работу подберем. Скоро ясли откроем. Если опасаешься Балакина с его угрозами, то...
— Слишком много чести для него!
В сейфе у ППШ лежит и будет сдан куда положено ее браунинг. Теперь у нее осталось одно-единственное именное оружие — утюг. Если его раскалить углями — горячее оружие, если не разогревать — холодное оружие. А ведь вам, дорогая Галина Ивановна, придется и дальше воевать с балакиными.
— Все равно мы его выгоним вместе со слепыми ревизорами. Напрасно я не поручил ревизию Хомичу из горжилотдела...
— Этому бессердечному истукану? — возмутилась Незабудка, раздался ее искусственно-захлебывающийся смех.
— Не торопись, Легошина, с характеристикой. Чуткости у нашего Хомича, прямо скажем, недобор. Но зато чутье к уголовному кодексу... Балакин бы у него из рук не выскользнул... — ППШ сокрушенно вздохнул и с внезапной веселостью спросил: — Хочешь в горкоме работать?
— Ваши горкомщики партизанские бороды поотрастили и бриться не хотят, — прыснула Незабудка. — на них не заработаешь.
— Не озорничай, Легошина. Например, в учетном отделе. Или в приемной дежурить.
— Балакина вне очереди пускать? — деловито осведомилась Незабудка, но тут же рассмеялась. — Нет, лучше я в госпиталь, где на учете, попрошусь. Там раненые с газовой гангреной, им еще долго лежать, ампутированным...
— Можно и по медицинской линии, если душа лежит. Как сама решишь. А только не торопись с маленьким на поезд. Оглянуться не успела, как зима катит в глаза. Мы тебе и дровишек привезем, из лесу, вестимо...
— Там еще от немецкой учительши дрова остались. С той зимы сушатся. Полсарая набито.
— От сухих дров тем более не уезжают. Крыша не протекает?
— Нет.
— А муж демобилизуется, ему с Дальнего Востока дорога в Белоруссию длинной не покажется. К жинке, к сыну поедет. И не на побывку, а навсегда.
Она вообразила себе эту счастливую минуту и сказала:
— Если я в третий раз соберусь на Урал, то перед отъездом к вам ни за что не зайду!
— И правильно сделаешь. Потому что с партийного учета я тебя ни за что не сниму.
И он и она рассмеялись.
Незабудка продолжала смеяться, в таком же приподнятом настроении вышла из горкома и оглянулась.
Дом как дом, ничем не примечательный деревянный дом на кирпичном фундаменте. Семь окон смотрят на Чонгарскую улицу и семь — на Комсомольскую. Три крайних окна справа — кабинет ППШ, человека, к которому она всегда может постучаться.
Почта рядом, и Незабудка не могла пройти мимо, чтобы туда не наведаться.
Она так часто подходила к окошку «До востребования», что сотрудницы почты уже знали ее в лицо, паспорта не спрашивали, помнили, что искать письма нужно на букву «Л».
И вот она держит слегка дрожащими пальцами открытку. Посмотрела на штемпель: номер полевой почты 5730-Л не изменился, а шла открытка без одного дня три недели. Дальняя же у нее была дорожка...
«3 сентября 1945 года.
Родная Галя, добрый день и час! Пишу второпях, планшет на крыле «огородника», который вот-вот улетит. А поезда сюда не ходят. Наше хозяйство почти на краю света. Климат зябкий. А селедки океанские покрупнее керченских. Кругом сопки. Как переехали с косы Фриш-Нерунг на эту безымянную косу, выстрела не слышали. Коротеев клянется, что, если как следует прищуриться, когда туман над заливом не стоит и чайки перед глазами не носятся, можно увидеть Америку. На той неделе загляни в городской военкомат, спроси на свое имя аттестат. Говорят, тех, кто собрал за войну три ранения, демобилизуют, невзирая на возраст. Готовлюсь к семейному празднику: как-никак скоро три месяца сыну! Целую несчетно, а вы разделите поровну. Навсегда ваш Павел Тальянов, гвардии младший лейтенант».
Не на час, не на день, а навсегда...
На фронте смысл этого слова чаще связывался у нее с небытием — навечно, безвозвратно. А сейчас, в открытке Павла это «навсегда» прозвучало для нее — бесконечно долго, неразлучно.
Она прочитала открытку, отойдя от окошка лишь на несколько шагов. На тротуаре перечитала еще раз. Готова была останавливать прохожих, чтобы они тоже узнали, что пишет ей Павел. Захотелось показать открытку и товарищу ППШ. Но еще больше хотела поделиться счастливой новостью с Данутой и с сыном.
Когда счастье пронизывает тебя всю и при этом остается неразделенным, оно тоже причиняет боль. Ей-богу, может взорваться грудная клетка!
На противоположной стороне улицы на макушках телеграфных столбов висели связисты. Они натягивали проволоку, и та золотилась под лучами послеполуденного солнца.
«Сколько работы по специальности ждет Павла в городе, если решим остаться здесь! И не обязательно ему лазать по столбам, как белке, привязав к ногам «кошки». Павел и коммутатор телефонный монтировал, и на портовой радиостанции в Керчи командовал — ни один рыболовный баркас не заблудился».
Потребность думать о Павле была неотступной. И хотя эта потребность была приправлена горечью разлуки, все равно делала ее счастливой.
Разлука с Павлом не только злосчастье ее, но и богатство. И хорошо, что душа ее не научилась уединяться...
Она стояла, запрокинув голову, и внимательно смотрела, как колдуют связисты на холодном не по-сентябрьски ветру.
Завтра, пожалуй, она истопит печку, а когда поутру пойдет наниматься в госпиталь — наденет шинель.
1965—1974
Чтобы избежать длинной очереди, Капа приезжала за полчаса до открытия библиотеки и терпеливо ждала у входа.
