Я сейчас же расставил шашки снова и предложил комиссару сразиться еще раз. Минут через десять на доске были заперты в угол две мои последние уцелевшие шашки, а комиссар, успевший к этому времени свернуть собачью ножку, весело окуривал позорный угол доски густым махорочным дымом…
«Лапки-тяпки»
Оська был сражен моим позором. Оська решил сам помериться силами с непобедимым комиссаром.
– А в «лапки-тяпки» вы умеете играть? – спросил Оська.
– Это как же – в «лапки-тяпки»? – удивился комиссар.
– А вот так, – проговорил Оська, снова устраиваясь на колени к Чубарькову. – Вот вы положите сюда вашу руку, а я буду вас ударять. А вы должны руку убирать, чтобы я не попал. Как не попаду, тогда вы будете бить. У нас в классе все так играют.
– А ну давай, давай, – охотно заинтересовался комиссар и положил на ломберный столик свою широкую пятерню – руку грузчика.
Оська прицелился. Он замахнулся левой рукой, но коварно ударил правой. Тяп! Комиссар не успел отдернуть руку.
– Смотри ты! – удивился комиссар. – Подловил, подловил… А ну-ка еще! Понял я вас. На, бей!
Оська проделал тот же маневр. Но ладонь его громко шлепнулась о стол. Комиссар на этот раз ловко убрал руку в последний миг.
– То-то, – сказал Чубарьков, чрезвычайно довольный. – Ну, а теперь клади свою пятишку.
Папа подает надежды
Через некоторое время в комнату постучались. Вошел папа. Мы поспешно стянули со столика и спрятали за спины свои вспухшие, красные, как у гусей, лапы, сильно чесавшиеся после увесистых шлепков комиссара. Но папа, должно быть, слышал из-за двери, что у нас происходит.
– Леля, Ося, – сказал папа, – что у вас там с руками?
– Ой, папа, – закричал Оська, – иди к нам, мы в «ляпки-тяпки» играем с комиссаром! Знаешь, как он здорово играет! Лучше даже, чем у нас Витька Пономаренко в классе.
– А он у вас малый хитрец, – похвалил Оську несколько смущенный комиссар, – с ним надо ухо востро… Только жулит, не по правилам бьет, на лету подсекает.
– Нет, я не жулю, ни капельки не жулю! – кричал Оська. – Вы сами хитрый!
– Что за дикость! – возмутился папа. – Вы только посмотрите, какие у вас кисти рук. Это негигиенично… Товарищ комиссар, вы меня извините, но мои дети привыкли к более культурным развлечениям. Ну что это за времяпрепровождение – хлопать друг друга по рукам!
– Закаляются, – попробовал выручить нас Чубарьков.
– Знаешь, как это полезно! – поддержал я. – Тут надо расчет иметь и глаз точный…
– Чепуха! – сердился папа. – Подумаешь, искусство! Что тут мудреного! Бей, и все.
Комиссар хитро посмотрел на папу:
– Это как сказать, товарищ доктор. Это только глядеть просто. А тут соображать требуется. Вот вы попробуйте.
– Нет уж, увольте, – заявил папа.
– А вы попробуйте, – настаивал комиссар.
– Попробуй, папа! – присоединился и я.
– Боится, боится! – закричал Оська. – Папа трусит!
Папа пожал плечами:
– Бояться тут нечего, решительно нечего… Хитрости тут тоже большой нет. Но уж если вам так хочется, пожалуйста.
– Точка, – проговорил комиссар и деловито положил свою тяжелую длань на стол. – Ваш кон. Ваш почин, товарищ доктор.
Папа высоко поднял свою белую, как всегда тщательно отмытую докторскую ладонь. Он еще раз презрительно пожал плечами – и шлеп по пустому пространству стола, где только что была рука комиссара, исчезнувшая в миг удара.
Мы были в восторге.
– Ну как, товарищ доктор? – спросил комиссар. – Хитрости никакой?
– Одну минуточку, – сказал уязвленный папа. – Это не считается. Одну минуточку. Разрешите… Так, так. Кажется, я начинаю соображать. Ага, значит, вы кладете таким образом, а я, следовательно, бью отсюда. Превосходно. Нуте-с, прошу вас.
Комиссар, внимательно следя за папой, положил на стол руку, готовую каждое мгновенье отпрянуть в сторону. Папа сделал несколько ложных замахов, и комиссар всякий раз слегка отсовывал свою руку. Вдруг папа неожиданно с силой и звучно припечатал ладонью руку комиссара.
– Эге, – сказал комиссар, потирая слегка вздувшуюся руку. – Тяпка-то у вас, товарищ доктор, дай бог, хирургическая. А из вас толк будет. Ну, больше не подловите. Ша! Хватит.
– Давайте, давайте, кладите. Я еще имею право удара! – горячился папа. – Минуточку! – Папа снял пиджак и подсел к столу. – Поглядим, поглядим еще, кто кого научит хитрости… Тяп!..
Заглянувшие через несколько минут в комнату тетки остолбенели в дверях при виде страшной картины. За столиком сидели комиссар распояской и папа без пиджака. Оба нещадно хлопали друг друга по рукам, промахивались, гулко били по столу ладонями.
– Тяп! – говорил комиссар.
– Ляп! – басил папа.
Мы с Оськой скакали от восторга, подзадоривая и без того увлекшихся игроков. Столик трещал и качался от ударов.
Трещали и шатались священные устои, вбитые тетками.
Знакомства, дезертиры, сквозняки
В другую комнату вселился изящный военный в шнурованных желтых ботинках до колен. Он внес чемодан, оглядел комнату, сел, почистил ногти, забарабанил ими по столу и сказал:
– Тэк-с.
– Сразу видно интеллигентного человека, – решили подглядывавшие тетки и вошли приветствовать жильца.
Квартирант вскочил. Он по очереди поцеловал руки всем трем и всех трех оделил своими визитными карточками с золотым обрезом. На карточках стояло: «Эдмонд Флегонтович Ла-Басри-де-Базан». А внизу помельче: «марксист».
Несмотря на столь звучное имя, Эдмонд Флегонтович Ла-Базри-де-Базан оказался личностью отнюдь не швамбранской. Он существовал на самом деле и был хорошо известен Покровску. Ла-Базри-де-Базан появился вскоре после революции. Он тогда редактировал покровскую газету «Волжский Буревестник» и прославился тем, что на первой странице рождественского номера огромными буквами поздравил «всех уважаемых читателей с 1917-м днем рождения социалиста И. Христа…» Через день газету поздравили с новым редактором. Теперь Ла-Базри-де-Базан работал в Тратрчоке. Он имел чин адъютанта для особых поручений, но так как главным его занятием было устройство всяких лекций, концертов и вечеров, то его прозвали «адъютант для особых развлечений». Красноармейцы звали его «Лабаз-да-Базар».
В третьей по коридору комнате расположилась «Комиссия по борьбе с дезертирством». Целый день туда паломничали раскаивающиеся дезертиры. Они несли в комиссию свои повинные головы, но, заплутавшись в квартире, склоняли их на наши столы и подоконники. Они бродили по комнатам и митинговали на кухне. Утром они без стука влезали в зал, где, разделенные шкафами, спали мы и тетки. Тетки взывали к их совести. Но дезертиры уверяли, что они люди свои, не обидят, и ложились вздремнуть у порога. Когда к маме приходила ученица, дезертиры окружали пианино и восхищенно следили за бегущими в гаммах пальцами.
– Ишь ты! – удивлялись дезертиры. – Махонькая, а как шибко!
Посторонние люди входили и выходили через все двери, и все они казались знакомыми и подходящими для знакомства. Мама привыкла к сквознякам. Сквозняк втягивал в окна красные флаги. Дом стал сквозным. Коридор квартиры стал как бы рукавом улицы. Калитки почему-то игнорировались. Чтобы пройти с улицы во двор, люди шагали прямо через квартиру. Над головой беспрерывно во втором этаже стучали ремингтоны. Там был военный отдел. Однажды ночью машинки застучали слишком часто и громко. Утром нам объяснили, что это пробовали новый пулемет. Во дворе у коновязи гремели ведрами. На крыльце сидели арестованные дезертиры: злостные. Мерно расхаживали часовые. И за ними, стараясь ступать в ногу, прыгал серьезный Оська с игрушечной винтовкой. Он ходил по двору и заглядывал в окна Лабаз-да-Базара. Там, оставшиеся запертыми в столе, лежали наши манускрипты. Оська нес караул при Швамбрании.
Маркиз и солдафон
Комиссар читал на ночь третий том энциклопедического словаря. Первые два он уже прочел. Он читал словарь подряд. Тетки тихонько презирали его и не рекомендовали мне якшаться с «солдафоном». Но мы с Оськой не отлучались от него. Мы ходили вместе с ним в конюшни чистить военных лошадей и вместе мечтали о пароходах.
У Лабаз-да-Базара в комнате разило духами. Запонки, флаконы, ящики, рюмки, мундштуки, коробочки, ногтечистки заполняли подоконники. На стене висел портрет киноартистки Веры Холодной… Лабаз был вежлив, он всем уступал в тесном коридоре путь и часто щелкал желтыми каблуками. И питерская тетя говорила, что он скорее маркиз, чем марксист. Каждый вечер к маркизу приходили гости – военные дамы и штатские мужчины, прежние «отцы города» и «сестры милосердия». Тогда в комнате Лабаз-да-Базара было очень шумно. До глубокой ночи стонала гитара. Лабаз-да-Базар наждачным голосом пел о том, как король французский на паркете играет в шахматы с шутом. Тетя Нэса просыпалась и вздыхала.
