Ритуля держала на коленях венок из еловых веток. Покойников она брезгливо боялась и корила себя за это.
Когда приехали на кладбище, выяснилось, что дальше гроб надо везти на телеге, но ее не было.
Пошел холодный дождь. Давно стать морозам, а тут дождь. Потом приплелся старый возчик со старой лошадью и скрипучей телегой. Гроб перегрузили на телегу. Откуда-то появился фотограф, сказал, что для порядка положено снять с покойного фото.
— Т-тогда делай, — сказал Синюшкин. Он один продолжал стоять возле телеги, под дождем, держа кепку в руке. Ритуля и Веточка зашли под навес крыльца кладбищенской конторы. Возчик тоже сидел под навесом, на ступеньке, и курил, пуская дым через усы. Представитель городского мотоклуба невыносимо томился, заметно вздыхал, но держал себя в руках. Он принадлежал к тем руководителям, которые называются «техническими секретарями», ничего ни в чем не понимают, но без них не может существовать ни Союз композиторов, ни мотоклуб.
Фотограф вынес аппарат, поставил на треногу, закрыл от света и дождя черным покрывалом, приказал:
— Крышку-то сними. Что я, гроб фотографировать буду, что ли?
Синюшкин легко влез на телегу и взялся за крышку, но ее прихватили гвоздями еще в больнице.
— Постой, — сказала Ритуля. — Сейчас я…
Она зашла в контору, а Степан Синюшкин продолжал стоять над гробом. Дождь стекал по его лицу, пальто потемнело и обвисло. Он не замечал дождя и не замечал людей вокруг. Так запертый в клетку волк глядит мимо людей и будто не видит их.
Лошадь понурилась и не пыталась махать намокшим хвостом.
«Боже, как давно я не видела лошадей, — вдруг подумала Веточка. — Какая она послушная… Стоит, по ней дождь течет. К машинам привыкла… О чем я? Человек умер… О чем я? Скорее бы все… И здесь, на кладбище, деревней пахнет… Все мы из деревни когда-то вышли, все туда и уйдем…»
Ритуля вынесла топор.
— Скорее, граждане, — сказал возчик.
— Действительно, — сказал представитель мотоклуба.
— Ишь, — сказал фотограф. — Торопятся! Куда — на свадьбу опаздываете? — Ему надо было заработать свое, его интересы не совпадали с интересами возчика и представителя. — Человек, можно сказать, помер, а все быстрее, быстрее! — проворчал фотограф и влез головой под покрывало, выставив дождю свой зад.
Синюшкин неторопливо подбил крышку и сдвинул ее в сторону.
— Э, нет! Так некрасиво! — сказал фотограф с досадой, показываясь опять из-под покрывала. — Ты ее ребром поставь, чтоб фон был, понял?
Синюшкин кивнул и поставил крышку ребром на угол гроба. Фотограф опять нырнул под покрывало. И опять вынырнул:
— А вы чего, дамочки? Лезай на телегу — вместе надо!
Веточка сделала было движение идти из-под навеса, но Ритуля остановила ее:
— Тебе еще не хватало!.. В положении она, понял, художник? — сказала Ритуля фотографу и полезла на телегу.
Василий Алафеев улыбался из гроба. Ему не надо было делать усилие для того, чтобы не морщиться под каплями дождя, падающими на лицо. Он на самом деле улыбался, но улыбка его какая-то недобрая, сатанинская.
— Во, — сказал фотограф. — Теперь порядок! Так и стойте! В меня смотрите, сюда! — Все! — Он сдвинул ноги штатива и понес аппарат в контору. На крыльце поставил его, подмигнул Веточке и сказал: — Перестали смерть уважать граждане… Вот я их тут и воспитываю…
— Садись, — сказал возчик, разматывая вожжи. — Грязь там — не пройдете.
Синюшкин поставил крышку обратно на гроб, забил обухом гвозди, по единому разу махнув топором, протянул Веточке руку, чтобы помочь влезть на телегу.
Лошадь взбодрилась, махнула хвостом и зачавкала по дороге между могил. Ветки бузины и молоденьких берез хлестали по лицам. С голых веток летел свежий, молодой запах и тяжелые брызги. И ото всего вокруг — могил, завядшего бурьяна, глины, мокрых деревьев — на самом деле крепко, незыблемо пахло деревней, а не кладбищем.
И Веточке казалось, что она возвращается куда-то далеко в детство, в довоенное что-то, на Ворсклу, в деревеньку Батово или Даймище. И молодой отец, вернувшись из рейса, идет к домику по мокрой дорожке, в черной форме, в белой рубашке. И, все время сознавая кощунственность своих мыслей, она вдруг почувствовала себя счастливой, невыносимо, беспредельно счастливой. Петр жил, курил, болтал глупости. Внутри нее жил кто-то новый. И впереди обязательно ждала такая же предвоенная, спокойная дача, мычание коров, роса, ромашки… И ее сын, бегущий по мокрой траве с луком или осиновым копьем в руках. Все это должно было обязательно быть. И она не могла победить в себе счастья, и радости, и жизни, хотя под самым боком, рядом с тяжелым животом ее, стоял гроб и в гробу покачивался человек с выражением недоброй улыбки на сером лице.
— Он бы обязательно Стекольникова побил, — вдруг хрипло сказала Ритуля.
— Я-ясное дело, — не сразу ответил Синюшкин.
— Сколько раз я ему говорила: проезжай трассу утром, — черт с тем, что свежести немного потеряешь, зато на виражах скорость держать можно, — сказала Ритуля.
— Я-ясное дело, — опять сказал Синюшкин.
— В нашем деле всего не предугадаешь, — сказал представитель клуба.
— Заткнись, бухгалтер! — сказала Ритуля. — На кой черт тебя-то сюда командировали?
— Я понимаю ваше состояние, — сказал представитель, — но…
— Ша! — сказал Синюшкин. — Н-нашли место… Т-товарищи Василия Алексеевича п-просили меня поминки с-справить. П-приглашаю вас всех… И тебя, отец, — тронул он возчика за брезент плаща.
— Тут отказаться грех, — оживился возчик. — Ну вот, и на месте…
Из-под деревьев вышли трое мокрых могильщиков. От них сильно пахло водкой.
— По дорожке ступайте, — сказал один из могильщиков. — По левую руку яму увидите.
Однако провожающие не пошли вперед, а дождались, пока могильщики сняли гроб с телеги и понесли его по узкой дорожке среди свежих могил. Здесь деревца были маленькие, а канавы широкие, полные ржавой воды.
У могилы поставили гроб на землю. Дождь чуть притих, но шорох дождевых капель по лопухам был по-прежнему густым.
— Эх, Омск, Томск, Новосибирск… — пробормотала Ритуля.
— Ну? — сказал старший могильщик. — Начинать можно?
— О-обожди, п-парень! — сказал Синюшкин. — Я с-сказать хочу.
— Брось, Степа, люди мокнут, — сказала Ритуля. — Давай-ка закругляться, что ли…
Синюшкин не слышал ее. Он никого и ничего сейчас, наверное, не слышал. Он, наверное, видел сейчас себя стоящим перед жеребой кобылой Юбкой, видел крепкий живой бок Василия, в который он ударил ножом, видел «воронок» и Василия, оттолкнувшего конвоиров, обнявшего и поцеловавшего его, Степана Синюшкина. Он пересчитывал сейчас денежные бумажки, которые присылал ему Василий, и вообще, бог знает что сейчас видел Синюшкин. А скорее всего, ничего он не видел, а лишь делал что-то такое, что должен был делать, что заложено было в нем на такой вот случай. Миры двигались в Степане Синюшкине, галактики добра и зла, орбиты мужества и страха, темнота и свет, дождевая вода и упрямый огонь костра за пригорком невдалеке от могилы. Очевидно, там палили листья и сучья. И дым низко полз, извивался под дождем, цеплялся за мокрые деревья и травы. И, отяжелев, покорно спускался через бровку могилы в яму, медленно завихрялся в ней.
— К-кто первый по необжитой д-дороге едет, т-тому без чифиря — ни т-пру ни ну, — сказал Синюшкин неспешно, глядя вниз, на гроб. — К-как человек живет, к-когда от могил родных у-шел, у-ехал? Т-трудно живет… Спи спокойно, дорогой т-товарищ, В-василий Алексеич! П-пускай тебе будет пухом, дорогой товарищ! Пускай т-тебе земля будет п-пухом! — поправился он и взял у могильщиков лопату.
Остальные стояли вокруг в тишине и молчании.
— Давай, ребята! — приказал Синюшкин. Могильщики споро подвели веревки под гроб, зашли по бокам ямы — один, самый здоровый, в головах, двое в ногах. И, кряхтя, приседая и тужась, опустили гроб в яму.
Лопаты замелькали дружно, согласно, показывая привычку этих людей к совместной работе. Один из могильщиков, оставшийся без лопаты, несколько раз пытался взять свой инструмент у Синюшкина, но тот не замечал его попыток, работал привычно, как-то даже в охотку. Заваливал яму, подхватывал то камень, то мягкой земли с дерном, то глины, стараясь заполнить пустоты, работал так, как опытный, матерый землекоп. И могильщики явно оценили его умение и как бы приняли его в артель. У них на лбах выступил пот, дождь мешался с этим потом и холодил их разгоряченные тела.
От поминок все провожавшие Алафеева под разными предлогами отказались. Тогда Степан снял кепку, поклонился им и забыл о них. Однако один он поминать Василия не хотел и просто не мог.
Возчик ждал его у конторы. Синюшкин кивнул ему: «Сейчас!», поднялся на крыльцо и прошел к заведующему.
Заведовала кладбищем женщина, еще не старая, строгая. Синюшкин сел перед ее столом на стул и сказал:
— О-ограду заказать надо, раковину и к-крест.
