И вот уж подшлифовали фигурки мы эти. Краску составили, подкрасили — как на всех. Окулов ладит их уж на место приколотить. Старуха при этом присутствовала и голос решающий подала: «Нет, — говорит, — в тебе никакой женской хитрости. Ты ангелков-то местами-то поменяй! Ежели их от старых начальство не отличит — то тебе в почет!» Окулов равненье на старухины слова и сделал.
Приехала комиссия. За главного у них Дмитрий Сергеевич Масленников — он тогда в Управлении по делам строительства и архитектуры работал. Теперь профессором… Дмитрий Сергеевич бойкой был:
— Ну, итальянцы, будем работу принимать!
— Принимайте, принимайте! — говорим.
— Которые же?
— А поищи-ка сам, какие… Было десять, стало двенадцать — работа сделана!
— Ну, — Масленников смеется, — комиссия, смотрите! Не плошайте!
Кто в комиссии с им — все в полной убежденности в разных ребят с крылышками тычут, по-ученому спорят. Комиссия-то немаленькая… Да и ангелков — дюжина, так и не обидно. Всем хватило.
— Молодец! — Масленников карелу гудит, — голос у него такой был. — Ты Иваныч, Левша! Блоху подковал!
Тут опять появляется Тимофея Окулова жена. Не взирает на лицо, наводит критику:
— Мой Тимофей, — говорит, — не левша, с правого плеча работает… И блох отродясь у нас не было, мина сана[12], конкретно…
— Да нет! — Масленников-то ей растолковывает. — Левша — в старину кузнец такой был! Тонкую работу лучше иноземных мастеров делал! Тимофей-то, говорю, не хуже итальянца дело исполнил.
«Часовня эта — с шатром, а возведена в XVII веке! Привезена в Кижи из деревни Кавгора Кондопожского района…»
Экскурсанту с такого вашего объяснения корысти мало. Про XVII–XVIII века на доске обозначено, а шатер — за многие версты видно, про него говорить, что на холодную каменку воду лить.
Ты на старика не серчай… А только я экскурсантам иначе обо всем рассказываю. Соберу их, когда вы, экскурсоводы, от них отступитесь, и сам веду! Им все интересно — и то, как, к примеру, водяную мельницу мы из Березовой Сельги перевозили, в снег глубокий, по сугробам, ломили дорогу к ней полтора десятка лошадей, да вокруг люди откапывали день целый. И то, что мельницы этой хозяин погиб когда-то нехорошей смертью, потому, говорят, что не поладил с водяным хозяином, нечистой силой… Вот и намотало однажды шарф у мужика на вал, удушило… Конешно, каждый, кто мельницей водяной владел, должен быть и колдуном, с водяным жить в заединой дружбе.
…Да, так про Кавгору? Ты про нее вот что расскажи проезжим-то…
Кавгора — деревушка по кряжеватой дороге километрах в двенадцати от Ершей — это, знаешь, село, центр Сележского сельсовета, стоит аккурат на берегу озера Сандал, от нее путь водный, до Кондопоги, около сорока километров, верно, будет. Ну, межсезонье, холод, а болота еще не встали, и на озере льду нету… Решили перевозить часовню через Тивдию, до Кондопоги это будет километров семьдесят пять, не меньше.
Решить-то просто, а вот как до дела дошло…
Часовня эта на горе высилась, обочь дороги, меж трех елей. Трем святителям поставлена, так и дерева три… Да, видно, прогневался что-то вседержитель, одну ель расщепил молнией, стояла лохматая, сломатая! К богу я уж давно без веры, а страшно глядеть, как на высокой горе около черного сруба старой часовни горюет дерево, побитое страшной силой! А кругом черные леса, хлюпающие несытые болота, белые туманы… Говор пошел средь местных, будто видели: из тумана выходили три фигуры, плакали у часовни и молились… Старухи переполошились: «То святые угодники-святители рыдали о разоренье! Не дадим ломать!» Мы уж им объясняли, бабы вроде поняли, что не порушим, а людям на почет увезем. А они: «С места все едино не стронете! Не попустят святители!»
И ведь верно, поди ж ты. Хлебнули мы здесь горя! Едут это к нам грузовые машины — сильные, трехосные вездеходы. И шофера в них, слышно, сидят — отлеты! Хоть кувырком летят, а все говорят: «Мы прямо едем!» Добрались до Кавгорской горы, и — стоп машина! Не идут вверх-то: страшная крутизна, скользко…
Мы, в надежде, что обратно они благополучно доедут, эти махины всей бригадой чуть не на руках внесли наверх… Ну, погрузили разобранную часовню, нам хозяин помогал, у которого квартировали, — Иван Васильевич с женой, да две вдовки, таки сороки… С горы скатились — ничего! Только в болото въехали, у одной машины левы колеса, у другой — правы, третья — всеми шестью провалились…
Что станешь делать? С полкилометра така дорога, теперь уж видим: нипочем с грузом не проехать!
Борис-то Елупов, — знаешь ты его, — к машине приступил, плечо под комель подставил… Сыскался ему и напарник. Другая пара образовалась, третья… Таскали бревна на себе: тут Иван Васильевич был, и женка его, и вдовки-стрекотухи, и старик Комиссарихин был с нами. Он сейчас в Яндомозере живет по уважительной причине: когда мы тамошнюю Варваринску церковь реставрировали, он себе молодуху высмотрел; ничего, живут справно. Комиссарихин сторожем там; помнишь — привет-то он мне с тобой посылал?
Ну, поработали, оглянулись: на горе там и сям фигуры чернеются, старухи кавгорски наблюдают. Мы работу кончили, идем — ноги не гнутся, руки повисли. Бабушки эти глядят на нас без подозрения, зовут чаю пить. За самоваром речи пошли ласковые, дружелюбные.
— Верим, — говорят, — не на худое дело часовню вековую стронули, раз на своих плечах по бревнышку снесли через болото, как прадеды наши старались…
У них, видишь, разговор был, что часовню эту деды дедов — прадеды — рубили в грозные годы шведского разорения… Небось в этом самом семнадцатом веке и было. Граница шведская тогда вовсе близко придвинулась к этим местам, местность стала не простая — порубежная. Тогда, кроме прежней маленькой часовни, поставили эту громадину — сторожеву башню, чтоб и врага углядеть, не опоздать набатом позвать соседей на подмогу, а при случае и по крайней беде — бить врага в упор, с пищалей старинного образца сверху по темечку насмерть, чтоб другим соваться было неповадно.
Хороший лес рос за топью, с худым тогда плотники не возжались. На своих плечах носили они через топь тяжеленные бревна — где по колено, а где по пояс в болоте, и бревно не бросишь, хоть сам на живот ложись да ужом ползи… «Лес мочёный — что конь лечёный», — так деды-то говорили — и лес от воды берегли неусыпно…
— Малым детям, как сказку, сказывали мы про могучесть прадедов, прилежание и любовь к делу, как и нам говорили старые старухи в забытые детские дни…
Ныне сами видели преудивленно чудо: вы ради красоты тяжкую работу весело совершили! — Старуха — других старушек верховодница — серьезно так возгласила, как на собранье; мужики мои приосанились, всяк выпрямился и огляделся молодцом.
…Вот это поведай приезжим-то! И еще: стоит, мол, здесь в Кижах на почетном месте часовня Трех Святителей из карельской деревни Кавгора. Означены при ней века, когда совершился труд плотников, кои рубили ее, XVII и XVIII. Но есть в бревнах этого сруба немало пота мужиков-плотников XX века. Перед работой и мы не гордились, дела не портили тоже.
Рокуэлл Кент при тебе в Кижах был? Видимость его самая обыкновенная: ни очков, ни живота; портфели, и той при нем не было… Сопровождающие его лица идут, крестный ход изображают. Кент только до ворот погоста и стерпел этот архирейский шаг, а потом-то как побежит! Ноги у него длинные, что у журавля. Вокруг всех церквей обежал, как на велосипеде объехал. Да опять к компании. Меня увидел, глазом косит, улыбается — каково, мол, бегаю? Я ему моргаю: молодцом, хоть и меня старее!
— Книжку, жаль, не захватил! — Кент говорит. — Подарил бы… Не знаю, по сердцу работа моя, нет ли, примешь ли…
— Не захватил, дак и не приму… Нечего принимать, дак! Картинки бы посмотрел, читать по-американски, извиняюсь, не обучен! — Чужой земли человек — говорю с ним деликатно.
Молодуха Кентова — ей венок из ромашек подарили, так все в венке ходила! — за рукав его тянет: постепенней, мол, бегай да поурядливей говори. Известно, жена!
И опять переводчица толкует мне Кентову речь:
— Хожу, на работу заонежских мастеров любуюсь! Я ведь и сам плотник, и сына приучил. Хорошее дело!
— Конешно, — отвечаю. — Руки человеку тоже не зря привешены. А наша работа — и рукам и голове проба.
Тут его наш Александр Викторович Ополовников дале повел, а я умаялся, пошел домой, на лежанку лег… Американский Кент тем временем остров обошел; да еще разок на директорской лодке объехал — везут уж его на пристань! А он упирается, в ворота не идет:
— Желаю с мастером Мышевым проститься!
Мне в окошко стукнули, — я с лежанки-то скок да за порог.
— Нам бы с тобой в артели походить, Кузьмич! — Кент толкует. — То-то поработали бы! Тысячу лет памятники-то стояли бы!..
