«Султана-абы встречают», — решила Нэфисэ и распахнула окно.
— Время-то, время какое! — послышался сокрушающийся голос. — Война к Волге подходит. Вся страна одной заботой живет. А она здесь гляди чего вытворяет. Тьфу, бесстыжая!
— Плюнь ты на нее, братец Султан, право, плюнь!.. На такую собаку и слов тратить жалко!
Тут, заглушая остальных, заговорил дед Айтуган:
— Была бы, сынок Султангерей, голова цела, чтобы немца поскорей победить!.. Остальное — пустяки!
Дойдя до середины улицы, все остановились и начали наперебой приглашать Султана в гости:
— Пойдем к нам, Султангерей, отведаешь нашего хлеба-соли!
— Я только что супу наварила, зайди покушай!
Тут снова загудел Айтуган:
— Нет, нет! Даже не заикайтесь! Нынче Султангерей мой гость! Во-первых, он ровесник моему Хасбиулле, ведь они вместе росли, и, значит, он мне все равно что родной сын; во-вторых, он — самый близкий мой сосед. Пойдем, Султангерей, вот старуха-то обрадуется! Баню затопим, если будет суждено, бельишко сменишь.
Толпа постепенно удалялась, голоса затихали.
«Как бы приветливо ни встретили Султана байтиракцы, — думала Нэфисэ с болью в сердце, — как бы ласковы ни были, все же тяжко должно быть солдату, что не смог он войти гостем в свой дом!..»
Нэфисэ соскучилась по дому и по свекрови. Она зажгла лампу и с особым удовольствием начала приводить в порядок горницу; одернула край голубой накидки на швейной машине, стерла пыль с репродуктора, прибрала на комоде. Потом она бережно сняла портрет Газиза, висевший в простенке между окнами. Лицо его показалось ей грустным. «Ушла и забыла, — словно говорил он ей, — а я все один да один». Если бы Газиз был жив, он с первого взгляда понял бы ее состояние. «Что случилось? Чем встревожена?» — спросил бы он ее и утешил и помог бы.
Нэфисэ тряхнула головой, словно желая отделаться от тяжелых мыслей.
Ведь она пришла, чтобы встретиться с отцом, посоветоваться насчет пшеницы. И мать почему-то звала ее. «Целую неделю не появлялась, пусть заглянет домой вечером», — передавала она через соседок. Куда они девались все?
«Забегу-ка завтра», — решила Нэфисэ и собралась было уходить, как в дверях показалась Хадичэ. Суровое лицо старухи было безжизненно, в глазах застыла ледяная холодность.
— Что с тобой, мама? — забеспокоилась Нэфисэ. — Ты побледнела вся... Не захворала ли?
Хадичэ молча прошла в горницу и даже не взглянула на невестку. Хотелось сразу бросить в лицо Нэфисэ весь гнев, все обиды, запекшиеся черной кровью в ее материнском сердце, но, увидев ясное лицо невестки, искреннюю тревогу в ее глазах, сдержалась и ответила туманно:
— Бывает, что и захвораешь.
Затем она недовольно переставила лампу со стола на припечек и скорбно вздохнула.
— Я зашла тебя повидать, мама! — заговорила Нэфисэ, силясь понять причину холодности старухи. — Да и сама ты звала меня. Еще мне нужно насчет обмолота поговорить... Знаешь, мама, кто-то путает нас... Говорят, мало получается пшеницы. Может, и сама слыхала...
— Слыхала, как же не слыхать! Все слыхала, все…
Хадичэ вздохнула еще тяжелее.
«Что же ты еще слыхала?» — чуть не спросила Нэфисэ, но, сообразив, что в словах свекрови есть какой-то нехороший намек, сдержалась.
Нэфисэ знала, что в деревне есть люди, которые завидуют ей, завидуют ее успехам на поле и старательно плетут вокруг нее сплетни. Поговорит ли она с каким-нибудь мужчиной, бросит ли шутливое слово, споет ли песенку — все это, вывернутое наизнанку, раздутое до размеров доброго стога, немедленно доходило до свекрови, превращаясь в мерзкую сплетню.
Самое ужасное, что эта мелкая душонка злобствует, клевещет, не дает ни минуты покоя в момент, когда все помыслы, все думы честных советских людей прикованы к фронту, к Сталинграду, где, может быть, решается судьба родины. И Нэфисэ знала, кто эта сплетница. И больше всего ее оскорбляло то, что, кажется, Хадичэ верила этой бездельнице Апипэ.
Нэфисэ стояла прислонившись к печке, то заплетая, то расплетая концы тяжелых кос и глядя на свекровь большими, широко раскрытыми глазами. Нет, Нэфисэ не чувствовала за собой никакой вины. Ее совесть чиста. Она ничем не запятнала памяти Газиза и не уронила своей чести.
Сидевшая у стола Хадичэ не спускала глаз с невестки. Загорелое лицо, оголенные до локтя полные руки, красиво повязанный платок на голове и косы, длинные, густые косы Нэфисэ, — все вызывало в ней тяжелую злую ревность. То, что невестка не постарела, не потеряла девичьей прелести после смерти Газиза, наполняло негодованием сердце свекрови. Красивая, здоровая, она легко найдет себе достойного мужа и, возможно, будет жить с ним, даже не вспоминая Газиза. Хадичэ вновь вспомнила сон, где Газиз грустно стоял у околицы, и вся затряслась от обиды. Надо сказать... Но нельзя ронять своего достоинства. И Хадичэ повела речь о том, что, по ее мнению, могло более всего тронуть невестку:
— Твоя мама, Гюльбикэ-ахират, да будет ей земля пухом, праведницей была. Как сейчас помню, позвала она меня перед смертью и сказала: «Было у меня, Хадичэ, одно желание в жизни — выдать дочь в хорошую семью. Слава богу, оно исполнилось! Нэфисэ выбрала достойного человека, и я могу теперь спокойно умереть. Отец у нее упрямый, тяжелый человек. Умоляю — возьми ты мое дитя под свое крыло. А от меня вам благословение! Пусть господь ниспошлет вам счастья и на этом и на том свете!»
Голос у старухи смягчился, она тихо кашлянула и принялась худыми пальцами разглаживать складки на скатерти.
Воспоминание о последних минутах матери остро кольнуло сердце Нэфисэ. Но зачем понадобилось свекрови тревожить память матери? Почему она, всегда такая решительная, мнется, теряется сейчас перед своей невесткой?
— ...Моя ахират, надеюсь, не будет на меня в обиде, — продолжала тихо Хадичэ. — Я ее завет выполняла свято. Жила ты у нас, как родная дочь. Много приходилось мне слышать разных пересудов, да я молчала. Постой, думала я, ведь Газиз сам выбрал ее. Погоди, она тебе поручена, не изменяй своему слову. Терпи, говорила я себе, и терпела... — Тут голос Хадичэ задрожал и оборвался. — Больше не могу! — срывающимся шепотом проговорила она. — Нет больше у меня терпенья! Еда в горле застревает, извелась совсем. Выйду к людям, а они прямо в глаза попрекают: «Невестка твоя гуляет! Блудница — твоя невестка...» Господи, как перенести этот позор?..
Припав к столу, старуха горько заплакала.
Нэфисэ пошатнулась, словно сраженная молнией. У нее перехватило дыхание, посинели губы.
— Как? Я?.. — метнулась она к свекрови. Она не могла повторить отвратительного, грязного слова, брошенного ей в лицо. — Это ты говоришь? Меня так называешь? Хочешь сказать, что я такая же, как Апипэ?
Сверкавшие гневом и возмущением глаза невестки невольно смутили Хадичэ. Но слова Апипэ подстегивали ее.
— Видели тебя на опушке... с Хайдаром.
И все же в душу Хадичэ вкралось сомнение. «Ой, не ошибаюсь ли?» — подумала она, приглаживая пальцами скатерть, и снова заговорила, стараясь смягчить вырвавшееся у нее тяжкое обвинение:
— Хорошо ведь мы жили. И работой своей ты радовала нас. Всем колхозом урожая твоей пшеницы ожидали. Оказывается, чужая душа — потемки. Откуда все узнаешь?.. Уж раз задумала такое, пришла бы прямо и сказала... — Голове Хадичэ смягчился. Она была готова услышать от невестки такое слово, которое рассеет все ее подозрения. — Может, и трудно тебе, молодой... Может, и думаешь, к чему жить под надзором свекрови. Свекор твой и то говорит: «У молодых свой разум, не будет, мол, она всю жизнь нас, стариков, стеречь». И твой отец к тому клонит...
— Мама, ты мне только одно скажи, — прервала ее Нэфисэ, — веришь ли ты сама в то, что говоришь?
Старуха съежилась, не в силах поднять глаза на Нэфисэ, и ответила со слезами:
— Зачем ты мучаешь меня? Что я могу сделать? Только что меня опозорили перед всем народом. Прямо в лицо кинули...
Нэфисэ ничего не слышала больше. «Блудница! Блудница!» — звенело у нее в ушах. Нет, свекрови уже не смыть слезами оскорбление, которое она бросила ей в лицо.
Нэфисэ выпрямилась, окинула затуманенным взором стены милого дома, когда-то принявшего ее в свои объятия, как родную дочь. Из темной рамы, словно предчувствуя разлуку, не отрываясь, смотрел на нее Газиз. Теперь ей придется все оставить, вырвать из сердца самые дорогие воспоминания.
В открытое окно залетел ночной ветерок и разбудил цветы, уснувшие на подоконнике, наполнил горницу сладким ароматом. Стараясь сдержать слезы, Нэфисэ начала собирать вещи. Взяла пальто и пуховый платок, завернула в узелок книги, тетради.
«Господи, куда это она собирается?» — оторопела Хадичэ и вдруг поняла, что совершила непоправимую ошибку. Перед ее глазами встал помрачневший Тимергали. Она даже не посоветовалась с ним... Старуха поднялась и шагнула к Нэфисэ. Ей хотелось протянуть ей руки и сказать: «Погоди, невестка, успокойся! Куда ты собралась?» Но у нее закружилась голова, потемнело в глазах, и она застыла, судорожно ухватившись за край стола.
