– Ничего не лестно, – сказала Корова. – Наоборот. У всех до тошноты одинаково. Будете при свечах танцевать?
– Будем! – закричала Каля. – Но когда вам, Анечка, успело это надоесть? Вы часто танцуете при свечах?
– Когда я танцую – свечи гаснут, поэтому прошу молодых людей меня не приглашать, – мрачно сказала Корова.
– Мы можем оставить свет, – предложил хозяин.
– Зачем же так оригинальничать? – снисходительно пробормотала Корова. – Скажут же такое – свет оставлять!
На душе у нее было противно. Зря она сюда пришла. В конце концов, сама же говорит: другое время – другие песни. Ничего она не имеет против свечей или коллекции лис, что стоит на полках, и Христос на стене ей нравится, умный и интеллигентный мужчина, и вино хорошее, не крашеная отрава по минимальной цене, и хозяин вполне ничего, спокойный, вежливый, очистил ей яблоко, вынул серединку, все чудно, если не считать, что яблоко она любит с кожурой и предпочитает выгрызать серединку, раскусывая тугие коричневые зерна. Христос ей знаком еще с детства, возле него чадила лампадка, и бабушка мелко на него крестилась тыщу раз в день… А сейчас возле Христа стоят по росту маленькие бутылочки из-под изысканных вин. Ближе к нему – коньяки, подальше – разные там мадеры… А свечки, на ее взгляд, очень жирные, и те, что уже побывали в употреблении, растеклись и потеряли форму, эдакая расплывчатая коптящая масса.
– Они все очень славные ребята, – сказал хозяин. – Я их люблю.
– Я тоже, – сказала Корова.
– Что же вам так у меня не нравится? – грустно спросил он.
– Все мне нравится. Чего вы ко мне пристали? Налейте лучше…
И она пила и смотрела, как плавают по стенам уродливые тени, как коптят свечи, как некто, видимо, очень знаменитый и очень веселый человек, соблазняет ее с магнитофонной ленты…
Потом Каля села к ней на подлокотник.
– Не брюзжите, Аня, – сказала она. – Вы расстраиваете милейшего хозяина своим видом.
– Я никогда не умела вести себя в обществе, – ответила Корова. – Пусть он меня простит.
– Он простит, он добрый, – сказала Каля.
– Да, да. – Хозяин присел перед Коровой на корточки, держа бокал за длинную сиреневую ножку. – И я хочу с вами выпить за то, чтоб вы на самом деле пришли еще и еще в эту халупу, которая вам показалась знакомой…
– Зачем? – спросила его Корова. ,: – Господи! Да просто так… Посидеть в этом кресле…
Корова зажмурилась, пытаясь вспомнить, ходила ли она куда-нибудь, кроме Мариши, в гости просто так, посидеть, но не могла вспомнить.
– Просто так? – прошептала она. – В этом есть смысл?
– А в чем он есть? – резко спросила Каля.
– Вы такие обе прелестные, – сказал хозяин. – Одна ни в чем не видит смысла, другая ищет его во всем. Это очаровательно. А я – посередине.
Сдвинутые бокалы нежно зазвенели. «Я ищу смысл во всем? Я ищу смысл во всем… Я ищу смысл во всем? Я ищу смысл во всем… – спрашивала и отвечала Корова. – Может, это не достоинство, а слабость? Ну и черт с вами. Пусть слабость. Но просто так я не могу и не буду…»
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Это уже сказано. И многие до нее проделали такой же путь сомнений и поисков. Нечего воображать, что это тебе одной досталось. Но, в общем, хорошо что досталось. Упорное желание «дойти до сути» – товар дефицитный. И дорогой. Не всем достается. Так-то, граждане, танцующие при свечах!
Хозяин протягивал ей еще одно очищенное яблоко.
– Съешьте сами. Я предпочитаю вот так. – И она вкусно впилась в твердый яблочный бок.
– Ради Бога, – сказал хозяин, – ради Бога! Ешьте, как хотите. – И он отошел.
«Ну что я из себя строю?» – подумала Корова. И снова запел некто бархатный и знаменитый, и тени плясали по интеллигентному лицу Христа, который давно постиг смысл всего и поэтому вполне спокойно, по-философски относился к коньячному соседству.
«Мне бы твое спокойствие, – подумала Корова. – Я вот так не умею…»
Ася отправилась к Клюевой в воскресенье утром. Командировка в Сальск была у нее со вторника, день до отъезда хотелось набить до отказа. Но пока она добралась, пока кружила в хороводе белых одинаковых домов, часы подошли к двенадцати. Стало тревожно: воскресенье – Клюева могла и уйти из дому, и тогда придется возвращаться ни с чем. А тут еще новоселы захватили лифт. Было совершенно очевидно, что в первую очередь будут подыматься вещи: коробка с посудой, ящики из-под пива с обувью, корыто с книгами. И Ася пошла пешком по бесконечной, еще пахнущей стройкой лестнице.
Дом жил новосельем, но не тем, которое хмельное и застольное, а тем – самым ранним и хозяйственно трезвым, у которого свои особые признаки и радости. Обивались двери коричневым дерматином, вставлялись глазки, выводились к дверям кнопки звонков, привинчивались таблички с фамилиями. Шло обживание на первом круге. У многих дверей лежали чистые мокрые тряпки – значит, здесь уже все в порядке: и звонок, и глазок, и дерматин. Ася дважды передыхала, пока не добралась до нужной квартиры. На дверной ручке висел вырванный из середины тетради двойной листок. «Ничего не надо», – было на нем написано. Если учесть, что ни звонка, ни глазка не было и чистая мокрая тряпка у двери не лежала, записка на дверной ручке звучала вызовом всему этому сверлящему, стучащему, двигающему дому. Ася постучала. «Написано же», – крикнули за дверью, а потом ее открыли, и перед Асей, повиснув на костылях, предстала Клюева с лицом, не выражающим никакого гостеприимства.
– Цельный день сегодня, с шести утра, – сказала Клюева. – Цельный день – шабашник за шабашником!
– Я из газеты, – быстро ответила Ася. – Хочу поговорить с вами о Светлане Петровне.
Брови Клюевой поползли вверх, а потом сурово сомкнулись.
– Черт знает что, – удивилась она. – Я вчера сама приезжала. Поговорить хотела. Так ни у кого времени не нашлось! А в воскресенье ног не жалко в такой конец… – И она махнула рукой. – Входите.
Пока Ася проходила мимо, пока снимала коротенькие сапожки, пока вешала на вешалку пальтишко на «рыбьем меху» и ставила у порога сумку с надписью «Аэрофлот», Клюева вспомнила: именно эта женщина шла вчера по коридору и к ней взметнулась из кресла длинноволосая, взметнулась так, что кожаная юбка скрипнула, как машина при резком тормозе. А Ася рассматривала квартиру, в которой все было сложено в угол и только кровать стояла правильно, была покрыта белым пикейным одеялом, и на подушках лежала кружевная накидка. И пикейное одеяло, и накидка – все это было из Асиного детства и поэтому умилило ее и насторожило. Умилило потому, что детство же! Это когда было-то? Еще при тех больших, как простыни, сотнях, на которые можно было купить два подержанных учебника для третьего класса. А насторожило, потому что Ася вспомнила мать, ее страсть к пикейным одеялам и кружевным накидкам. И если Клюева такая, то получится ли с ней разговор о Светке?
– Почему же вам все-таки ничего не надо? – начала Ася «от яйца». – Звонок-то надо?
– Потому что у меня сын сейчас в больнице, – ответила Клюева. – И я хочу, чтоб он приложил к дому руки. Что у меня, деньги лишние? Шабашники ходят – такие же пацаны, как и он. Значит, могут? Пусть и он себе сделает.
– В общем, правильно, – сказала Ася. – Я, например, звонок сама себе ставила.
– Господи! – возмутилась Клюева. – Да и я все сама могу. И не потому, что костыли, я сижу. Я слово дала – ни рукой. Пусть сам. А так я и печку могу выложить, и трубу вывести как надо. Я наш барак толью три года тому крыла, когда протек. Весь сама, мужики снизу только советы давали. Праздник был, Пасха. Они штаны испачкать боялись. А может, Бога? Вдруг он есть?.. А такой квартирке ума не дать! Пусть сам после больницы придет и повозится.
– Правильно, – согласилась Ася.
– Правильно ли, неправильно, а будет так. – И Клюева постучала костылем – поставила точку.
В соседскую стену с остервенением впивалась дрель.
Ася подумала: этот звук ее преследует. Вспомнила, как Царев вешал чеканку на Маришином новоселье. Все его тогда окружили – ни дать, ни взять великий умелец колокол поднимает на церковь. И все ждут первого звона. И три пальца истово сложены, чтоб успеть при первом же звуке приставить их ко лбу. Когда Вовочка повесил, все захлопали, а Полина мокрой тряпкой вытирала обсыпанный известкой пол, мебель, а с чеканки смотрел на них длинный скошенный глаз грузинки, загадочный глаз, обещающий сразу то ли любовь, то ли смерть. Все говорили – блистательная работа, а главное, что она вне серии, «авторская». Асе чеканка не понравилась. Были в ней какое-то коварство, какая-то жестокость, спрятанная за красотой. И Мариша это поняла, вернее, почувствовала, полыхнуло в ее глазах смятение, но она поцеловала Вовочку. «Чудесно», – сказала она. А грузинка будто хмыкнула под своим легким кисейно-металлическим платком.
