Мы долго смотрели на дорогу. Вдали над неизвестным селением клубился черный дым; с ветром долетал запах гари.
Хорошо замаскировавшись в кустах, мы не обращали внимания на холод, проникавший сквозь ватные пиджаки. Надо было выждать, пока прекратится движение, и, перейдя дорогу, углубиться в заросли, где можно было встретить партизан. (Наташа стремилась восстановить связь с отрядом Полевого.)
Внезапно показалась машина с гитлеровцами. Наташа вся встрепенулась, и я понял ее: досадно было, что нельзя подорвать их на мине. А Степа, всматриваясь в даль, прошептал:
— Гляньте, какие-то тетки их угощают…
Я с трудом разглядел двух женщин, стоявших в стороне, у придорожного колодца. Они разостлали на снегу желтую скатерть и выставили в ряд, как на рынке, несколько кувшинов. Затем одна из них юркнула в ров, а другая присела на дороге, поджидая грузовик.
— Подлые, — сказала Наташа. — В селе, видно, колхозников боятся, так в поле вышли… Ох, если б у меня был автомат. Я б их тоже угостила…
Машина, приблизившись, остановилась. Два гитлеровца вылезли из нее и направились к женщине. Они заставили ее отпить глоток молока из каждого кувшина. Женщина покорно выполнила их требование. Тогда и остальные фашисты, спрыгнув на землю, начали есть.
Женщина незаметно скрылась в кустах. В этот момент раздался взрыв, машина окуталась дымом. И снова взрыв — фонтан огня и дыма взметнулся из-под ног фашистских солдат.
Мы не решались подойти к трупам, вокруг которых валялись на снегу клочья желтой скатерти, — еще раздавался приглушенный стон. И не сразу сообразили мы, что стонут не гитлеровцы, а выползающие из кустов раненые женщины. Вскоре они затихли. Подойдя к ним, мы ужаснулись: возле канавы лежала мертвая старуха. Лицо второй женщины было полузакрыто платком (выглядывали только глаза и нос), но мы ее узнали: это была Степанида. Тела их были изуродованы осколками гранат, которые они сами же бросили в толпу гитлеровцев.
Степа заплакал. Наташа, отвернувшись, долго молчала, только подбородок ее вздрагивал. Я предложил немедленно уйти, так как того и гляди могли появиться другие гитлеровцы. Наташа не возражала.
Уже далеко в лесу она вдруг расплакалась и, вытирая слезы кончиком платка, сказала прерывающимся голосом:
— Раз не умеют, так и не надо было браться… Разве можно так? Одна-единственная сестричка была, да и та…
Слезы не давали говорить Наташе. Степа обнял ее за плечи, как бы желая напомнить, что еще есть родной человек у нее…
Через несколько дней они вдвоем напали на фашистскую машину, убили шофера, а сами удрали. Пришлось мне прятать их трофеи. И я целый час трудился, перетаскивая в лес обнаруженные в грузовике гранаты. Чуть было не надорвался… Зато теперь у меня был отличный запас.
Спрятав гранаты в лесу, я пошел «домой». Наташа и Степа жили в той же сырой, но уютной землянке, которую мы в шутку называли «дворцом» тетки Варвары.
Я ничего им не сказал, только посмеивался. Между тем они с теткой Варварой обсуждали важный вопрос: откуда появятся наши войска? И кто раньше — танкисты или кавалеристы? А может быть, самолеты выбросят десант?
Тетка Варвара волновалась: где будет бой? Ей не хотелось, чтобы бой разгорелся там, где находится наша землянка.
— Не бойтесь, тетя Варя, — успокаивал ее Степа, стараясь говорить басом. — Необязательно фашистскому танку лезть на наше гнездо.
— А что, он будет разбираться, утекая? — говорила тетка.
Наташа также старалась ее успокоить. Затем она сказала:
— Ну вот, тетя, скоро приедет, ваш Гриша.
Лицо тетки Варвары прояснилось. Она спросила тихо, как бы по секрету:
— А что, если наши придут, Гришу отпустят хоть на день… мать навестить?
Я молча улыбнулся; мысли мои были заняты совсем другим. У меня нынче был целый склад гранат. Пока Красная Армия придет, я успею крепко насолить гитлеровцам. Самые смелые планы рождались в моей голове. Вот когда Полевой-Трясило заметит меня! Пожалуй, он сам еще попросит меня вступить в отряд.
Я не заметал, когда Наташа и Степа куда-то ушли. Я лежал и фантазировал. Закрывал глаза и видел, как разламываются мосты, как взлетают на воздух фашистские машины и в панике разбегаются проклятые оккупанты…
Долго я не мог уснуть.
Поздно ночью меня разбудил глухой, но непрекращающийся гул.
Дверь была открыта, в землянку со свистом влетал холодный ветер. Мне показалось, что началась метель. Но что это: молния среди зимы?
Я увидел тетку Варвару: она сидела у дверей и торопливо крестилась. Затем произошло нечто невероятное: Наташа и Степа начали обнимать тетку Варвару. Да, они все трое смеялись и плакали, обнимая друг друга.
Заметив, что я проснулся, Наташа бросилась ко мне и принялась целовать меня так, что трофейные очки полетели на землю. Я рассердился, попытался оттолкнуть ее. Но она продолжала целовать меня, а тетка Варвара смеялась, глядя на нас. (Я еще никогда не видел у тетки таких веселых глаз.)
Степа орал между тем:
— Вот чудак, он еще не проснулся! Слышишь, Андрей: Красная Армия пришла!
Никогда не забуду, как партизаны возвращались в Сороки. Впереди шел в порыжевшей, покрытой заплатами кожаной куртке Полевой-Трясило, за ним двигалась довольно стройная колонна. Стоило, однако, подойти им к селу, как ряды вдруг расстроились. Присоединившийся к партизанам Степа неожиданно запел дрожащим альтом:
Гитлер смелости набрался,
К нам непрошеный забрался,
От непрошеных гостей
Не останется костей.
Вслед за этим раздался чей-то высокий тенор:
Навострили немцы уши:
Их повсюду наши бьют.
Фрицам русские «катюши»
Жить на свете не дают…
Молодые партизаны, лихо вскрикивая и посвистывая, подхватили припев. Затем опять тенор запел:
Милый в армию уехал,
Я ходила провожать.
На прощанье приказала
До Берлина немцев гнать…
Заметив меня в толпе, Полевой неожиданно помахал рукой. Нам не удалось поговорить в тот же день — о-и попал в такое «окружение», из которого не легко было вырваться. Колхозницы жаловались ему на свою нужду, дети плакали. Полевой одних утешал, другим что-то обещал; маленьких детей он прижимал к груди, сдерживая слезы. Когда годовалый ребенок протянул к нему свои тоненькие и бледные ручонки, он всхлипнул. Вспомнив его малышей, я и сам вынужден был протирать очки…
Нынче наши Сороки можно было сравнить с кладбищем. Плач слышался всюду, словно хоронили кого-то. Но сквозь скорбь в глазах многих людей проступала радость. Как бы там ни было, родные Сороки опять свободны. Нет ненавистных оккупантов! Все теперь зависит от нас самих. Не только Полевой, но и колхозницы говорили, глядя на руины: «Поднимемся». Это означало: «Восстановим наше село».
А оно в самом деле стало походить на кладбище. Там, где до войны стояли окруженные садами добротные хаты, будто огромные могилы горбились покрытые бурьяном землянки. И как надгробные памятники то тут, то там торчали оголенные дымоходы. Особенно страшным казалось село ночью, когда оно совсем затихало и слабый свет молодого месяца высвечивал дымоходы на пустырях. Но как хорошо становилось на душе, когда на рассвете горланил петух.
Полевой немедленно принялся за работу. Он был и председателем сельсовета, и руководителем колхоза, и парторгом. «Надо создавать твердь, — говорил он, добродушно пошучивая над богомольными старушками, которые, собрав в своих дворах иконы и пожитки, с надеждой глядели в небо. — А твердь в данный момент — Советская власть. От нее, от Советской власти, опять жизнь в гору пойдет».
Но он не только создавал «твердь», — я видел его то на крыше требовавшей ремонта вдовьей хаты, то у колодца, умышленно захламленного отступавшим врагом. Бывшим партизанам он поручил немедленно восстановить колхозный свинарник — первый «объект» общественного животноводства. При этом он говорил: «Текущий момент требует не разговоров, а конкретного дела. Пускай все видят, что колхоз возрождается…»
Несмотря на свою занятость, Полевой все же нашел минуту, чтобы дружески похлопать меня по плечу и сказать:
— Ну что ж, Андрей, теперь и ты можешь поступить в мой отряд. В настоящий момент мы без тебя никак не обойдемся. Никак. Тем более, что Стокоз, как тебе известно, сбежал…
— Эвакуировался, — поправил я.
— Нет, это было стихийное бегство. Ну, черт с ним. Мы тебе поручим учет труда в колхозе. Но помни: ты не только учетчик и счетовод, — ты и агитатор. Вразумляй людей, чтобы они в первую очередь колхозное хозяйство восстанавливали. От этого и личное благополучие зависит…
Он вдруг пожал мне руку:
— А за участие в партизанской борьбе против оккупантов выражаю тебе большевистское спасибо!
