— Я и сам ничего не могу понять, — сказал он. — Не хочет она переезжать в Дятловскую. Говорит, что сын здесь превратится в деревенского неуча. Сама преподает где-то музыку.
— Что ж, ты так и будешь жить один?
— Силой же ее не потянешь, — хмуро сказал Андрей. — Потом, это тоже надо понять, есть люди, которые не могут жить в деревне. Не потому, что они плохие или неприспособленные, а потому, что город для них родная стихия, там они чувствуют себя как рыба в воде. Такая и Еля. Она побыла у меня тут несколько дней, так на нее жалко было смотреть, ходила как неприкаянная.
Роман с сожалением посмотрел на брата, невесело усмехнулся:
— Интересная история. Значит, любовь, как говорится, на расстоянии? Ну да мое дело маленькое. Люди вы взрослые, разберетесь сами. Скажу только, что нашим старикам не по душе твоя жизнь. Мать плачет, говорит, что добром это не кончится.
— Ты успел побывать в Огнищанке? — спросил Андрей.
— Конечно, — сказал Роман. — Из Москвы мы с Лесей сразу поехали туда, побыли там четыре дня.
— Как отец?
— Ему немного лучше, стал ходить с палкой. — Роман помолчал, повернулся к Андрею: — У них в Огнищанке есть одна новость.
— Какая новость? — спросил Андрей.
— Дня за три до моего приезда они получили письмо от Таи.
— Ну и что?
— Тая пишет, что ее неожиданно вызвали в НКВД и долго расспрашивали о дяде Максиме, потом попросили, чтобы она показала все письма, полученные от него из Франции и из Испании, причем предупредили, чтобы письма были с конвертами. Видимо, хотят по почтовым печатям установить, из каких городов дядя Максим писал Тае.
Чувство тревоги охватило Андрея. Постукивая пальцами по колену, он тихо сказал:
— Странно… Чего это они вздумали интересоваться дядей?
— Больше того, — сказал Роман, — следователь, который вызывал Таю, осторожно намекнул: если вы, дескать, будете с нами откровенны, то мы дадим вам возможность повидаться с вашим отцом. Понял?
— Здорово! — опешил Андрей. — Так что ж, выходит, дядя Максим в Советском Союзе?
— Если верить тому другу, который вызывал Таю, то, значит, Максим Мартынович не только в Советском Союзе, но и посажен за решетку, — сказал Роман. — Иначе бы он обязательно приехал к Тае. Чего ж ему скрываться от родной дочки?
— Да, ты прав, — согласился Андрей. — Во всяком случае я не могу поверить, что он появился здесь как враг. По-моему, дядя Максим, насколько я его помню, на какую-то подпольную вражескую возню, на пакости исподтишка не способен. Это не в его характере.
— Поживем — увидим, — неопределенно сказал Роман. — Может, в НКВД узнали, что Тая получала заграничные письма, отвечала на них и решили на всякий случай поинтересоваться ею.
Андрей поднялся.
— Хочешь, пойдем посмотрим наш совхозный сад, я уже не был там два дня… Надо наведаться.
— Давай, давай, глянем на твое детище, — сказал Роман, — надо же мне узнать, к чему ты тут привязан.
Вечерело. Солнце еще не зашло. Огненным полукругом оно опускалось за горизонт. Высокие скирды соломы на займище отбрасывали длинные тени. На ближних озерах крякали утки. По проселку, подгоняемое всадником, брело стадо коров. Со всех сторон тянуло вечерней свежестью. Братья шли рядом по скошенному, уже зеленеющему отавой лугу.
— Хорошо у вас, тихо, — сказал Роман. — А я за последний год отвык от тишины. У нас там день и ночь гремело. Но человек ко всему привыкает. Привык и я…
Перешли поросший терновником овражек. Из-под густого куста сухой полыни выскочил испуганный зайчонок и без оглядки понесся, огибая покатый курган.
— Вот наш сад, — сказал Андрей.
Ровные ряды подвязанных к кольям деревцев уходили вдаль, и конца их не было видно. Крона каждого деревца, бережно и аккуратно подрезанная, была покрыта сочными молодыми листочками, которые еще не тронула осенняя желтизна, и они, освещенные косыми лучами заходящего солнца, нежно зеленели; стройные стволики были побелены, они розово светились. На чисто прополотой черной пахоте междурядьев стояли окрашенные в разные цвета ульи, на их летки беззвучно опускались запоздалые пчелы. В ровной борозде, отделяющей сад от луга, на металлических прутьях высились белые жестяные таблички, на которых темнели четкие надписи: «Ренет Симиренко», «Кальвиль снежный», «Пармен зимний золотой», «Бойкен», «Пепин лондонский», «Розмарин».
— Эта клетка засажена поздними сортами яблок, — сказал, любуясь садом, Андрей. — Мы построим для них большое хранилище и будем снабжать плодами город и станицу зимой. А там дальше посажены осенние и летние сорта. Еще дальше — груши, сливы, черешни, вишни. Есть у нас и ягодники.
— Молодцы! — Роман не удержался, обнял Андрея. — Молодцы! Будет не сад, а чудо! Саженцы подобраны деревце к деревцу, и чистота кругом такая, что диву даешься.
— Ты знаешь, — взволнованно сказал Андрей, — в наших местах совсем нет поздних груш, одни летние сорта, да и тех кот наплакал. Все донские города вынуждены покупать груши, привезенные с Кавказа. Вот я и решил попробовать, посадил «деканку зимнюю», «жозефину», «кюре». Надо мной и сейчас смеются, а областное начальство стращает всякими карами: дескать, на Дону все эти сорта померзнут, вы глупостями занимаетесь, выбрасываете государственные деньги собаке под хвост.
— Ну а как ты? — спросил Роман.
— Волков бояться — в лес не ходить, — сказал Андрей. — Я, дорогой мой, буду гнуть свою линию. Пусть даже часть саженцев померзнет, не беда, самые крепкие останутся. Надо тебе признаться, что я не только груши, но и персики высажу. Только сажать буду не деревцами, а косточками. Осенью воткну косточки в горшочки, зимой подержу в подвале, а весной все всходы рассажу по местам, в лунки.
Андрей долго водил брата по междурядьям молодого сада, подолгу стоял возле набирающих силу деревьев, с увлечением объясняя, кто, в какой стране и когда вывел тот или иной сорт яблони, груши или сливы.
— Ты знаешь, — рассказывал Андрей, — в истории каждого посаженного нами дерева много интересного. Вот смотрим мы с тобой на все эти деревца и думаем: все они одинаковые. Нет, братец мой, за каждым из них горы человеческого труда, сомнений, радости. Жили когда-то люди — садоводы, земледельцы, ученые, они годами, десятилетиями трудились над созданием нового сорта, венчали одно дерево с другим, много лет дожидались их потомства, потом придумывали им названия. Одни присваивали яблокам, грушам, сливам — это было давно — имена императоров, королей, принцев, герцогов, президентов. Другие прославляли любимых женщин.
Он остановил брата возле невысокой сливы.
— Вот смотри, этот сорт называется «Анна Шпет». Лет шестьдесят назад ее вывел немец Шпет и в честь своей жены назвал Анной. Сажал я сливу и думал: а какая она была, эта прославленная любящим мужем Анна? Наверное, красивая… Наверное, белокурая… ласковая и нежная. А мало ли среди наших деревьев женских имен! Есть малютка Эмма, есть Сюзанна Фиссер, Элиза Ратке, Ева, Нина, есть мадам Галопен и мадам Неметц, есть леди Геннекер и красавица Шене. Понимаешь? Десятки имен. А ведь все эти Сюзанны и Евы когда-то жили, пели песни, целовались. Всех этих женщин давно уже нет на свете, а имена их живут, потому что они любили по-настоящему и были любимыми. Вот поднимутся деревца, зацветут, как невесты, и мы будем называть их Анной и Евой, Элизой и Ниной, так же как называли тех, в чью честь они созданы.
Роман засмеялся:
— Ну и фантазер ты, как я посмотрю.
— Почему фантазер? — серьезно сказал Андрей. — В любом деле надо докапываться до самых глубин. Прежде чем добыть саженцы для нашего сада, я две зимы сидел над книгами, ночи недосыпал, и сейчас — можешь, Рома, не сомневаться — мне известно каждое дерево, я знаю их имена, биографии, характеры. Да, да, и характеры. Ты не удивляйся, ведь деревья как люди.
Скрывая восхищение старшим братом, Роман следил за тем, с какой осторожностью, как бережно и любовно прикасался Андрей к каждому дереву, снимал, расправляя веточки, тонкую паутину между ними, пристально высматривал из-под зеленых листьев, не притаилась ли где-нибудь прожорливая гусеница. По движению жестких, загорелых рук брата, по сиянию его голубых глаз Роман понял, что Андрей одержим своим садом, что он не замечает ничего вокруг, кроме этих малых, беззащитных деревцев.
— Теперь мне все ясно, — задумчиво сказал Роман. — Тебя действительно ничем отсюда не вытащишь. Видно, прикипел ты к этому саду.
Андрей улыбнулся, спросил:
— А как ты? Куда вы с Лесей думаете подаваться?
— Я еще и сам не знаю, — сказал Роман. — После всех наших мытарств Лесе надо отдохнуть и подлечиться. Сердце у нее пошаливает. Когда она узнала о смерти родителей, у нее был очень тяжелый приступ. Так что придется нам с ней съездить на месяц в санаторий. А там посмотрим.
