Зрителей набилось — не продохнешь! От пяти-шестилетних малышей, которые тут же засыпали, до древних старцев, жадных к непривычным зрелищам. Когда девочки танцевали, гармонист подпрыгивал, как на волнах, — так выгибалась и пружинилась дощатая сцена!
— Ничего, — сказал теперь Ключарев, — скоро у вас клуб будет. Электричество устроим на Новый год. Заживете не хуже, чем в Городке!
Валюшицкий неожиданно вскинулся. Его горячие, цыганские глаза блеснули насмешкой и укоризной.
— А я бы, Федор Адрианович, не всех в этот клуб пускал еще!
— Что так?
Валюшицкий обернулся, позвал громким голосом:
— Володя Коляструк! Вот поговорите с ним сами!
Володя сидел здесь давно, смотрел из темноты. Лицо у него было такое, что хоть сейчас для карточной колоды: румяный рот, мужественный овал с темным пушком над верхней губой, смолистые волосы. Женя как взглянула, так и смотрела на него несколько секунд неотрывно.
Ему освободили место поближе к Ключареву, он сел не очень охотно, но и не возражая, с равнодушным видом. Посылали его на курсы полеводов, вернулся, а работать не хочет. Лентяй. Говорит: «Что мне работать? Детей у меня нет!»
— А вот кончила вместе с ним курсы девушка Валя, так мы поставили ее звеньевой по льну!
Федор Адрианович, ослепленный светом керосиновой лампы, которая стояла перед самым его лицом, напрасно щурился, вглядываясь в темноту.
— Валя, сядьте поближе, — попросил он.
Валя застенчиво подошла, опустилась на скамью рядом с Володей. У нее было детское скромное личико и светлые глаза в пушистых золотых ресницах.
— Ну, посмотри-ка на нее, Володя, — сказал Ключарев, невольно любуясь ими обоими, — чем она тебя лучше? Вместе росли, вместе учились, а работаете по-разному. Слышишь, как ее хвалят? Ведь ей и на душе хорошо от этого!
Он помолчал, вглядываясь в паренька доброжелательным, отцовским взглядом.
— Ты человек, конечно, не пропащий. После уборки приезжай ко мне в Городок, прямо в райком партии. Поговорим. Давай-ка, брат, и Вале, и председателю и всем докажем, что ты не такой, как они о тебе думают!
Володя молчал.
Вдруг Ключарев лукаво обернулся Валюшицкому:
— А ведь ему просто нравится, что мы его уговариваем.
Валюшицкий дернул плечом.
— Простите, Федор Адрианович, но вы его не знаете. У него никакого самолюбия нет. Так, живет человек без всякой перспективы! Разболтанный.
Володя, о котором шли все эти разговоры, не шевелился. Ни улыбки, ни тени волнения не промелькнуло на его лице. А между тем Женя была убеждена, что слушал он внимательно. Подозрительна была что-то эта нарочитая неподвижность.
— Нет, — сказал Ключарев, — отречься всегда можно, а попробуем все-таки сделать из него настоящего человека! Сколько ему лет? Семнадцать? Скоро в армию идти, а какой из него воин с таким глупым характером? Нет, надо ему помочь, ребята.
Потом Ключарев заговорил совсем о другом: о том, кто сколько заработал трудодней на уборке. Даже Валюшицкий признал: был такой случай — занижал один бригадир выработку.
Теперь, когда о Володе забыли, он сидел, неотрывно глядя на Ключарева; его брови хмурились, рот был, полуоткрыт, словно и он что-то хотел сказать.
— Какой это бригадир! — проговорил Володя, наконец, решительным, но ломким басом. — На поле никогда не бывает.
Все обернулись и молча удивленно посмотрели на него.
— Нет, на поле-то, конечно, бывает, — мягко отозвался Ключарев.
— Так не обмеряет, кто сколько сработал. Пишет трудодни на глазок, — упрямо, хмуро повторил Володя.
— Вот это может быть. Значит, нужен в бригаду хороший учетчик.
Ключарев сказал это всем, в том числе и Володе, но в первую очередь Валюшицкому. Сказал просто, без подчеркивания, с уважением к каждому мнению.
— Ладно, ребята, о делах поговорим после, — прервал он вдруг этот разговор. — А когда у вас было кино?
— Два месяца назад, — пролепетала осмелевшая Валя. — Да и что за кино! Не видно, не слышно. Движок не в порядке, чи что? А механики целый день по хатам сидят, самогон только пьют.
— Валюшицкий, что же ты смотришь?
— Музыки нет, — зашумели девчонки, — на пилораме работает баянист, так не допросишься… А у нас в воскресенье вечер…
Федор Адрианович вдруг обернулся к Жене, озорно, молодо, весело сказал:
— Приедем, а?
— Приедем, — невольно повторив эту улыбку, сказала и Женя. — Обязательно. И гармониста привезем!
Из Дворцов они выехали глубокой ночью. Женина голова то и дело сползала на плечо Ключареву.
— Федор Адрианович, — сказала, наконец, она, отважно борясь с дремотой. — Хотите, я вам прочитаю стихи?
— Ну?
Женя вздохнула и заговорила протяжным голосом, как обыкновенно читают поэты:
В тебе странное сходство с портретом другой.
Тот же замкнутый рот. Но она далеко!
Она тоже была как весной облака,
Когда их пред грозой отражает река.
В них, и в ней, и в тебе — то ли блеск, то ли мгла?
Никогда до конца я понять не могла.
Ключарев молча дослушал до конца.
— Чьи это стихи?
— Мои, — прошептала Женя и густо покраснела.
Ключарев внезапно оживился.
— А ведь похоже, очень похоже!
— На кого? — удивилась Женя.
— Как на кого? — отозвался не менее удивленный Ключарев. — Да на Антонину Андреевну, конечно!
Они оба помолчали.
— А кто же это другая? — спросил, наконец, Федор Адрианович.
— Моя подруга Маруся Прысева, вместе в школе учились. Тоже была красавица, — проговорила Женя уже совсем сонным голосом.
— Ах, Женечка, — ласково и очень тихо отозвался Ключарев, — ничего-то вы еще не понимаете.
Машина шла покачиваясь. На каком-то ухабе Женина голова подскочила, и Ключарев поспешно придержал ее рукой. Она дышала в его ладонь горячо и доверчиво, как пригревшийся щенок. Целый мир грез витал над ее выпуклым, облупившимся от загара лбом. Ключарев сидел неподвижно.
Сын Генка, пятнадцатилетний мальчишка, родился, когда Ключарев и сам-то не достиг Жениного возраста. Но перед ней лежит еще вся жизнь. Впереди острая, счастливая игра чувств — право выбора и право раздумий. А у него их никогда уже не будет. Нет горше, непоправимей тех ошибок, которые мы совершаем над своим сердцем в молодости! Не дождавшись любви, бездумно приняв за нее первую искорку, первое пробуждение симпатии, как расточительно швыряемся мы порой собственной жизнью, должно быть думая, что это так и пройдет нам безнаказанно! А потом уверяем себя, что можно прожить век с мало любимым человеком — авось он этого не заметит! — можно заполнить существование работой, привязанностью к детям, сознанием своей горькой добродетели, да мало ли еще чем!
Но в какой-то день возможность настоящей любви с силой ударяет в сердце. И тогда человек стоит, уронив руки, связанный долгом, не зная, чем ответить этой запоздавшей любви, не смея даже взглянуть на нее. «Если бы мы встретились раньше!»
Машина шла трусцой. Женина теплая щека уткнулась в рукав френча.
Саша вдруг обернулся. Машина дернулась и встала.
— Все. Приехали. — Голос у него был злой.
Ключарев встряхнулся.
— Что такое?
— Бензин кончился. Я же вас предупреждал, Федор Адрианович! Собирались только в Большаны, а тут и Пятигостичи и Дворцы…
— Ну подожди! Сколько можешь еще проехать?
— Сколько? Сто метров.
— А на энтузиазме?
Саша обиженно махнул рукой.
— В общем полкилометра. Это точно.
— Значит, надо ехать. Может, хоть хутор какой попадется. Не в поле же ночевать! Женя, проснитесь, начинаются приключения!
…Они подошли к сеновалу с шаткой лесенкой. Хозяин, которому строго-настрого было запрещено будить хозяйку, притащил в охапке два овчинных полушубка с клочкастой шерстью, какие-то жесткие попоны и одну подушку в ситцевой наволочке.
— Может, хоть молочка выпьете? — плачущим голосом упрашивал он. — Я принесу крынку.
— Ничего мы не хотим, — строго отозвался Ключарев. — Говорят тебе: бензину не хватило, вот и застряли. Завтра накормите. Ты извини за беспокойство, иди спать сам-то.
— Какое беспокойство! Не каждый день такой гость, — упрямо бормотал хозяин, переступая босыми ногами. — Может, хоть меду?.. Вчера соты вырезал…
Но Ключарев уже не ответил и легко поднялся на сеновал. Оттуда, сверху, из темной глубины, он протянул руку Жене, и она, переступив балку, сразу утонула в густом, еще плохо слежавшемся сене. Дурманные запахи привядших цветов плотно обступили ее, и в первые минуты ей даже захотелось выбраться скорее наружу, на свежий ночной воздух, но она не успела додумать эту мысль до конца, как уже и забыла про нее.
Начиная привыкать глазами к темноте, она покорно легла на подстеленную ей попону, прижалась щекой к ситцевой подушке.
