...А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку».
«За Россию-матушку — все умны,
За Россию-матушку — все смелы...».
Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась.
Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.
Песня кончилась.
Все посидели молча... Курносый спросил гитариста:
— А «Очи...» можешь? Дай «Очи...»!..
Иван пристукнул кулаком по колену... Встал и пошел из купе.
И запел в коридоре:
«С сестрой мы в лодочку садились,
Тихо-онько плыли по волна-ам!..»
Потом Иван вошел в свое купе.
— Дорогие мои, хорошие...— заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.
А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:
— Прямо не знаю, как вам и сказать...— раздумчиво сказала Нюра.— Все же у меня двое детей... да маленькие такие!..
— Господи!— тихонько воскликнул профессор.— Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик... будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.
— Прямо не знаю...— тихо и грустно опять сказала Нюра.— Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история... А ему сколько лет-то?
— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме... Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому... головку умеет держать.
— Многовато вообще-то...
— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну и потом, культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»... Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»...
— Да охота, конечно, пожить, как...
— Я извиняюсь,— вмешался Иван, заметно трезвея.— Про кого тут речь?
— Дело же не в том даже, что самой пожить,— продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана,— а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!
— Я же про то и говорю!— подхватил профессор.— Пример же будет.
— Я подумаю,— сказала Нюра.
— Подумай-подумай.
— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду...
— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером...
— Слушайте,— заговорил Иван, угрожающе округлив глаза.— Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!
— А, ты тут?— «спохватилась» Нюра.— А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?
— Да как тихо вошел!— удивился и Сергей Федорыч.
— В чем дело!— спросил Иван.
— Ни в чем.
— Кому семьдесят лет?
— Мне,— сказал профессор.
— Нет, я же слышал...
— Ложись-ка спать, Ваня,— мирно сказала Нюра.— Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям рассказал, как живешь, спел... чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.
— Я ничего не понимаю,— пробормотал Иван.
— Завтра поймешь. Завтра все поймешь.
Иван полез на верхнюю полку и затих.
Пришла Люба... Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.
Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.
— Что же, правда, что ли, там такая жизнь?..— спросила Нюра тихо.— Парень-то рассказывал...
— Нет,— тоже тихо откликнулся профессор.— Впрочем что-то есть и от правды.
— Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул... Неужели можно?
— А сколько корова стоит?
— Четыреста — четыреста пятьдесят... А с телком — так и больше.
— Можно. Можно и корову с телком ухнуть... На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде. Не спят только на паровозе.
Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:
— Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?
— Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.
Машинист засмеялся.
— Придумают же!.. Смешно.
— Анекдот-то — вот с такой бородой.
— Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?
Колька пожал плечами.
— Люди...
— Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит... Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.
Она увидела сон.
Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце... «Очи черные».
Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра — конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут — среди обаятельных дам и джентльменов — этих, с хвостиками и на копытцах?
С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал... И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское...
— Пойдем домой!— сказала Нюра.
Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.
И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно...
Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками...
И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка... И все замерли. Нюра пошла опять к столу... И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».
И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина... И грозно смотрит на Нюру.
Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.
На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
— Эх вы!— сказала она.— Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы — работать да детей рожать, а вы с ума сходите.
За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.
— Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!
Положительные мужчины за Нюрой захлопали.
— Чтобы я этого больше не видела!
Мужчины опять захлопали...
Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:
— Вань!..
Иван спал глубоким сном.
Нюра встала, потрогала его на верхней полке... И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.
Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.
— Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.
— Почему «все»?— возразила Люба.
— Все, без исключения,— подтвердил профессор.
— Ну а дальше?— попросила Нюра.
— Я ушел. Простите, уехал.
— А она?
— Она осталась.
— Но вы же любили ее!
— Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодщину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу — зеленый...
— Что же дальше?— все не терпелось узнать Нюре.
— Дальше... Я встретил там Машу... Свою Марью Ивановну. И все:
— А Катя?
— А Катя встретила своего... какого-нибудь Василия Ивановича — баш на баш.
— А кто раньше встретил — Катя или вы?— спросила Люба.
Профессор засмеялся.
— Вот что значит — не романист я!— пропустил такую главу... Катя встретила первая. Я был очень далеко... в деревне — с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою Деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто Двадцать верст...
— Что же, никто не мог подвезти?
— Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные — в одну ночь — перерождения... Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого... Много понял.
— Господи, прямо как в книге,— сказала завороженная Нюра.
— Вот это-то я и понял главным образом: что все это мое горе, мои страдания,— это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом...
