— Мотобатальон в составе двухсот машин под командованием майора Нестерова прибыл в ваше распоряжение, товарищ директор.
Что-то дрогнуло в лицо Ротова, резкие черты смягчились, словно оплыли, он шагнул навстречу майору, крепко двумя руками потряс его руку. Гаевому показалось, что Ротов сейчас обнимет майора, расцелует его.
— Откуда? — только спросил директор.
— Со Сталинградского фронта.
— Со Сталин-град-ского? — растягивая слово, переспросил Ротов.
— Да. Переброшены по указанию Верховного Командования.
Директор хотел что-то сказать, но от волнения не смог. Гаевой пришел ему на помощь.
— Но почему же не предупредили?
— Бойцам ничего не надо, — решительно запротестовал майор. — В пути они выспались — батальон был на переформировании. Нас уже погрузили в эшелон, чтобы снова отправить на передовую, но в последнюю минуту приказ был изменен. Работать будут день и ночь, спать — во время погрузки и разгрузки. Они прекрасно понимают, что если их сняли со Сталинградского фронта, то, значит, здесь дело огромной важности. Жду ваших указаний.
Через полчаса первая колонна из пятидесяти машин двинулась на рудники; через час — вторая.
— У тебя нет желания поехать с нами, Григорий Андреевич? — спросил Ротов.
— Я поеду в танковое училище.
— А что там?
Гаевой ответил уклончиво:
— Дела.
Радостное известие обладает способностью распространяться с удивительной быстротой. Слухи о возможной остановке завода расползались медленно и доходили не до всех — кому хотелось огорчить жену, брата, соседа, знакомого? Переживали горе в себе. А радость? Кто удержится от того, чтобы не передать ее другому? От этого и твоя собственная радость словно удваивается, утраивается, удесятеряется. Почти мгновенно об автоколонне узнали и завод и город.
Просматривая ночью сводку работы цехов, Ротов взял красный карандаш, обвел петелькой цифру 128 — такой процент выполнения плана сортопрокатным цехом был достигнут впервые. Он вызвал к телефону начальника цеха, того самого, которого позавчера обозвал бабой, и спросил, кого следует премировать за работу.
— Никого, — был ответ.
— Почему так?
— Узнали люди об автоколонне, и темп работы изменился. Кого тут премировать?
Директор подумал и все же написал приказ о премировании смены за достижение рекордной производительности.
Четыре колонны по пятьдесят машин в каждой беспрерывно возили марганцевую руду по строжайшему графику и еле-еле успевали снабжать доменный цех. О прибытии каждой колонны диспетчер докладывал директору. На пятые сутки колонна, которую сопровождал майор, не вернулась на завод. Ротов подождал час, еще полчаса, проверил запас руды в бункерах доменного цеха и, убедившись, что в них почти ничего не осталось, выехал навстречу, пригласив с собой Гаевого.
Проехали двадцать километров по хорошо укатанной дороге — и наконец увидели в степи неподвижно стоявшую колонну.
— Не пойму… — процедил Ротов. — Если поломка, то не должны стоять все…
С тревожным чувством подъехали к первой машине, и тут все стало ясно: водитель спал мертвым сном; привалившись к нему, храпел обессилевший майор.
Ротов прошел вдоль колонны и понял, как изнемогли эти люди. Они работали уже в полудремотном состоянии, и едва машины, вслед за первой, остановились — все заснули.
— Надо будить, — сказал Гаевой и решительно открыл дверцу головной машины.
Директор схватил его за руку.
— Не надо, пусть поспят. Ведь ты человек чуткий, Гриша.
Не послушав Ротова, Гаевой тронул водителя за плечо. Это не оказало никакого действия. Тронул еще раз — безрезультатно. Тогда, подражая голосу старшины, будившего его в свое время в казарме, протяжно крикнул:
— По-ды-ы-майсь! Шофер по-прежнему спал.
Ротов возмутился:
— Оставь!
Но Гаевой нажал кнопку сигнала. Шофер встрепенулся, открыл глаза, включил мотор и тронулся в путь. Майор продолжал спать. От шума мотора проснулся шофер второй машины, третьей… Колонна, быстро набирая скорость, понеслась к заводу.
Когда последняя машина прошла мимо, Гаевой сказал директору:
— Едут на отдых. У завода их встретит начальник танкового училища, заменит водителей курсантами, и бойцы отдохнут сутки. Теперь через три дня на четвертый они будут отсыпаться.
Ротов взглянул на Гаевого. В этом взгляде были и смущение и признательность.
Гитлеровцы не переставали вывешивать объявления, призывавшие к поимке Сердюка. Они увеличили награду за его голову сначала до семидесяти тысяч оккупационных марок, потом до ста. На последнем объявлении, в центре которого были помещены два больших портрета Сердюка — один в фас, другой в профиль, — разместился десяток фотографий поменьше, где Сердюк был снят во весь рост в разных положениях. Даже снимок в спину был представлен. Появись Андрей Васильевич в городе — его узнали бы тотчас не только по лицу, но и по фигуре.
Звучная фамилия внушала страх и комендатуре, и гестапо, и полиции. Все, что ни делалось в городе и его окрестностях, приписывалось теперь Сердюку. Найдут ли гитлеровцы утром труп убитого офицера, загорится ли помещение городской управы, пустят ли под откос поезд — все это относилось на его счет. В городе не было человека, который не знал бы о Сердюке.
Такая слава только удручала Сердюка: ему никак не удавалось сделать основное — нанести сильный удар по гестапо. Заниматься мелкими операциями он считал нецелесообразным: большого эффекта они не принесут, а жертв потребуют. Надо было придумать что-то значительное, подобное диверсии на электростанции или разгрому агентурной сети. Пырин потерян, оставалось семь человек, и берег Сердюк эту семерку как зеницу ока. Можно было, конечно, объединиться для налета на гестапо с другими подпольными группами. Но в городе стоял гарнизон — стычка с ним привела бы к значительным потерям.
Своими мыслями Сердюк делился с Крайневым, с Тепловой, с Петром Прасоловым, изредка проникавшим сюда, в подземное хозяйство, чтобы проинформировать о жизни на поверхности, о настроении людей. Петр подобрал смельчаков из рабочих, которые по ночам наводили страх на гитлеровцев и на их холуев. Большей частью это были одиночные убийства, но иногда удавалось расправляться и с патрулями.
Отличился в этой группе настройщик станков Гудович. Ночью он сумел бросить гранату в помещение гестапо и улизнуть, правда, с простреленной рукой. Взрыв гранаты наделал переполоху, хотя пострадал, по сообщению Павла, до сих пор работавшего в кочегарке гестапо, только один офицер.
Ограничиваться выпуском листовок было нельзя, тем более что гитлеровцы вот уже несколько месяцев активно наступали на юге, снова захватывали города, испепеляли села, терзали и насиловали, хищнически уничтожали и расхищали богатства страны, кощунствовали над тем, что дорого памяти и сердцу. Листовки с такими сообщениями воспринимались по-разному. Стойких приводили в ярость, побуждали к борьбе и мести, малодушных повергали в уныние. Сердюк знал, как действуют такие листовки на малодушных, и все же считал невозможным скрывать жестокую правду.
Крайнев надоел Сердюку, требуя оперативного задания, но Сердюк категорически запретил ему выходить из убежища, даже предусмотрительно отобрал пистолет.
Не принося больше пользы как подпольщик, Крайнев нашел себе применение как инженер, он занялся детальным изучением состояния завода после взрыва. По ночам, когда гитлеровцы сосредоточивали внимание на охране завода снаружи, Крайнев бродил по цехам и, возвращаясь, составлял точные описания объектов, требующих восстановления.
Во время одной такой вылазки, в темную, безлунную ночь, Крайнев упал в водопроводный люк в доменном цехе и сильно ушиб бедро. Дремлющая инфекция в старой ране сразу дала себя знать. Через несколько дней рана вскрылась, и Крайнев лишился возможности передвигаться, а потом и сидеть.
До сих пор обязанности Тепловой ограничивались печатанием листовок и хозяйственными заботами — приготовлением пищи, стиркой. В приготовлении пищи, правда, ей помогали мужчины. Пробовали они и стирать, но проявили такую беспомощность, что Валя в конце концов отстранила их от этого занятия, а чтобы не своевольничали, прятала мыло. Теперь нагрузка у нее увеличилась. Закончив свои хозяйственные дела, Валя усаживалась за грубо сколоченный из нестроганых досок стол, записывая на машинке то, что диктовал ей Крайнев. Часто ей приходилось подниматься ночью на поверхность, чтобы уточнить некоторые детали. Она с удовольствием выполняла эти задания, хотя и трусила. Гитлеровцев она не боялась — им нечего было делать ночью в темных безлюдных цехах. А вот мертвая тишина в зданиях, нарушаемая разве что поскрипыванием бодрствующих в эту пору кузнечиков, незнакомая игра света и теней, когда твоему воображению рисуется черт-те что, угнетала ее. Она чувствовала себя здесь, как ночью на кладбище, где и крест, освещенный лунным светом, прокравшимся через листву, можно принять за человека.
