Он верит! Он понял, что неправ! Это моя любовь долетела! Милый мой! Я ведь знала, что ты не можешь думать обо мне плохо! — проносилось в сознании.
А недослушанные слова диктора, между тем, сообщили, что концерт солистов Московской филармонии при участии талантливой молодежи, в том числе и лауреата всесоюзного конкурса Георгия Громова, передавался в записи на пленку и что состоялся он такого-то июля 1955 года в Варшаве и транслировался тогда по Варшавскому радио…
Порывшись на этажерке с книгами, Таня достала конверт, в котором хранила самые большие свои реликвии: фронтовое письмо отца, фотографии его и матери — все, что увезла еще во время войны с собой на Урал, достала оттуда фотографию, захваченную из Москвы. Она долго вглядывалась в черты лица Георгия, в его темные глаза, в его улыбку… Легла не раздеваясь, потому что вдруг ощутила сильную слабость, от радости, наверно, и долго держала перед собой фотографию. Лицо Георгия стало расплываться от радостных, застилавших глаза слез…
Прижав к груди карточку, Таня уткнулась лицом в подушку, давая волю охватившему ее чувству, в котором слилось все, что только может уместиться в сердце.
В эту ночь она не видела снов. Так и проспала, зарывшись в подушку, влажную от слез, мягкую, ласковую и горячую.
1
«Решающий» технический совет собрался в гарнитурном цехе, который был принаряжен по настоянию Ильи Тимофеевича. Старик заявил, что добрую вещь можно справедливо оценить только в абсолютной чистоте.
Посреди цеха разместили мебель: шкафы, буфеты, столы, тумбочки… В одном месте поставили набор мебели для квартиры. Илья Тимофеевич самолично протер полировку мягкой тряпочкой и расхаживал возле выстроенных изделий походкой фельдмаршала, окидывая взором «деревянное войско».
Солнце спускалось к Медвежьей горе, ощетинившейся хвойным лесом. Оно заглядывало в окна цеха и зажигало под зеркальной полировкой искрящиеся древесные волокна. Орех, карагач и волнистый клен одевали мебель в красивый и строгий наряд. От солнца слои дерева оживали и светились. Они то волнами разбегались в стороны, то сходились, образуя причудливые рисунки, что-то похожее на фантастические ущелья и горы, по которым как бы струились и переливались огнем живые стремительные реки.
Илья Тимофеевич даже сам залюбовался и долго стоял, как очарованный, перед красотою того, что почти два месяца создавалось солдатами его «мебельной гвардии».
Собралось с полсотни человек. Кроме членов совета, пришли и те, кто не имел пока прямого отношения к новой мебели, но кому душа не позволила остаться в стороне. Осматривали и обсуждали образцы, обменивались мнениями. Тут же путался Ярыгин с суетливым и едким огоньком в глазах. Он сдержанно похваливал мебель рядом с теми, кто отзывался о ней одобрительно, и рьяно поругивал шепотком там, где улавливал хотя бы крохотную тень недовольства.
Больше всех, однако, волновался Саша Лебедь. Еще бы! Во всё, что он здесь делал, он вложил все старание, всю заботу, всю любовь, включая и память о ворчливых назиданиях Ильи Тимофеевича.
Когда образцы были утверждены, Саша даже чуть не крикнул «ура!», но вовремя спохватился и только радостно потер нос.
Первый штурм высот мебельной славы кончился. Начинался второй, и от этого Саша чувствовал прилив новых сил. Вообще своей работой в бригаде он был очень доволен. Тот однообразный труд, которым он был занят в сборочном цехе до того, как попал в бригаду, — ненавистная вгонка ящиков, — кончился, стал частицей вчерашней жизни.
Начиная работать в бригаде, он боялся: вдруг поручат какое-нибудь малоинтересное дельце вроде приготовления клея или черновой обработки заготовок. Но вышло иначе. Работу ему дали наравне со взрослыми опытными столярами.
Илья Тимофеевич взялся над ним шефствовать и даже доверил очень щекотливое дело — подбирать по цвету и слою фанеру, которая шла на облицовку. Правда, без осторожного назидания все же не обошлось:
— Не подкачай смотри, — предупредил Илья Тимофеевич, — а то, худого не скажу, придется тебе обратно в обоз подаваться, к ящикам своим.
И, несмотря на то, что прищуренные бригадировы глаза прятали чуть заметную стариковскую хитринку, говорившую о напускной строгости, Саша изо всех сил старался не подкачать. Получивший в ремесленном училище основы «деревянной теории», Саша мог уже работать самостоятельно, но здесь, в кругу опытных столяров, он чувствовал себя неуверенно. Особенно удивляло и восхищало его почти сказочное умение Ильи Тимофеевича чутьем и догадкой проникать в глубину дерева и угадывать самые неожиданные вещи.
Прежде чем пустить в дело какой-нибудь брусок, Илья Тимофеевич долго взвешивал его на ладони, несмотря на то, что заготовка попадала в цех с паспортом сушильной лаборатории; потом опирал брусок одним концом о верстак и пробовал, как он пружинит, простукивал косточкой указательного пальца, рассматривал направление слоев… Саша так и ждал, что сейчас бригадир будет пробовать брусок зубами или лизать языком, Но этого Илья Тимофеевич не делал.
— Зачем все это? — говорил Саша.
— Зачем? — переспрашивал Илья Тимофеевич и, если исследование таинственных свойств бруска закончено не было, отвечал неопределенно: — А вот затем… — Однако после паузы и раздумья смотрел в пытливые карие Сашины глаза и начинал рассказывать:
— Зачем, говоришь? А вот зачем. Ты, допустим, человек ученый, — и теорию там у вас проходили, и практику, — а вот посмотри да скажи мне: в какую сторону и через сколько дней этот брусок может покоробиться и как его поэтому и куда употребить надо, чтоб без фальши после, а?
Саша прицеливался вдоль кромки бруска глазом, вздыхал и… конфузился; ответить он не мог.
— Во! — делал вывод Илья Тимофеевич. — Видишь, браток, без большой-то практики твоя теория пока что — невареная похлебка: посуду занимает, а есть нельзя. Вот смотри: тут у бруска кремнинка прошла, так? Здесь вот позаметнее, а тут поменьше; тут вот слоек поплотней и гнется в эту сторону иначе. Видал? Вот здесь я его клейком смажу, а на клеек деревце всегда ведет малость. Вот я и смотрю, как мне его повернуть, чтоб напослед, как ни коробился, а на свое место встал. Уразумел? В деревце, как в человеке, в каждом брусочке свой характер есть. Вот для нас, мастеров, и есть самое первое дело угадать его, характер этот, да от строптивости его уберечь.
Когда Илья Тимофеевич доверил Саше полировку высшего класса, тот почувствовал себя на седьмом небе. Крышка стола, которую он отполировал под наблюдением бригадира, в первый день после окончания работы выглядела великолепно. В ней отражался высокий потолок цеха со всеми извилинками и едва заметными трещинками штукатурки. Саша долго любовался своей работой. Невыразимо сладкое томление наполняло его: это была его собственная, самая настоящая работа!
Однако через три дня потолок в полировке потускнел, ни извилинок, ни трещинок не стало видно, между тем как стол Ильи Тимофеевича по-прежнему сиял зеркальным безукоризненным глянцем.
Илья Тимофеевич похлопал Сашу по спине и сочувственно проговорил:
— Что, краснодеревец, просела полировочка? Слушаться надо было, силушку свою курносую не жалеть, сильнее нажимать, так-то! Ну не тужи, дело это поправимое, — и он рассказал, как быстрее исправить беду.
2
Сразу после утверждения образцов бригада Ильи Тимофеевича приступила к новой партии мебели, которую Гречаник назвал пробной.
Токарев одобрил замысел главного инженера, состоявший в том, чтобы, пока шла подготовка к массовому выпуску мебели по новым образцам, еще раз, но уже в более крупном масштабе, проверить всё до последней мелочи, опробовать технологию художественного оформления мебельных щитов, проверить, как поведут себя в работе отдельные узлы и детали. В то же время на остальных участках нужно было закончить перестройку.
А теперь «мебельная гвардия» должна была произвести «разведку боем», подготовить «широкое наступление по всему фронту». Именно так, немножко высокопарно, сказал главный инженер, когда разъяснял на собрании бригады задачу.
Одно только не понравилось Илье Тимофеевичу: название партии — пробная.
— Что за пробная? — сердился он. — Давным-давно все испробовано! Хоть бы уж первой назвали, что ли!
Кто-то предложил назвать начало «малым художественным потоком». Сысоев снова запротестовал:
— Товарный порожняк это, а не название! На километр вытянул. Малый художественный, вот это ладно будет.
— Еще театр — подумают, — послышалась осторожная реплика.
— А что, наше-то дело хуже театру, что ли? — наступал Илья Тимофеевич.
О дискуссии стало известно всей фабрике, и, несмотря на то, что никакого соглашения достигнуто не было, за бригадой укрепилось название «малый художественный».
