Предложил Маше:
— Хочешь, поедем туда, где я родился и провел детство?
Подумала.
— Я лучше в Зоопарк хочу.
Все-таки поехали в места папиного детства.
На автобусе добрались до Никольского рынка, а там пошли пешком — до бывшей Покровской площади, по Английскому к Фонтанке и по Фонтанке — к двухэтажному домику с балкончиком посередине.
Вечером Машка сказала, что ей больше всего понравился этот балкончик и то еще, что в этом доме жил «маленький Алексейчик».
Вошли во двор — грязный, «захламленный» и все-таки знакомый до последнего камушка.
У папы самым буквальным образом замирало сердце.
Маленький мальчик на трехколесном велосипеде (папа вспомнил себя в этом возрасте, на этом же месте и на таком же велосипеде) с места в карьер сообщил папе:
— Сегодня пожарные приезжали!
— Пожар был?
— Ага.
Недаром, значит, папу потянуло в эти места.
По Лермонтовскому дошли до Балтийского вокзала. По пути, на Покровской площади и на Лермонтовском, заходили в какие-то кофейни, ели крутые яйца, пирожки, пили тепленький кофе.
От Балтийского до Финляндского ехали на метро. И вечером Маша по секрету сказала маме:
— Все-таки больше всего мне понравилось метро.
. . . . .
Светский разговор за столиком кафе:
— Ты знаешь, папа, Сяо-Сяо хотя китаянка, она очень любит украинский борщ. И, абарот, не любит лягушек.
Сяо-Сяо — это кукла.
. . . . .
На днях мы были в садике, где Маша играла с девочками в пятнашки (палочку-выручалочку). Девочки считались. В считалке такие слова:
Здравствуй, попочка-дружок,
Сколько стоит пирожок?
На следующий день я говорю:
— Как это звали девочку, с которой мы играли? Которая считала.
— Таня! Плохая девочка!
— Почему?
— Говорит «попочка».
Понятия не имела, что попочка — это попугай.
11.9.61.
Сейчас только хватились: батюшки, ведь Машка уже вышла из возраста «от двух до пяти»!.. Вышла, следовательно, если верить Чуковскому, из периода гениальности и перешагнула, если верить Макаренке, через ту черту, когда уже завершено основное воспитание ребенка.
Но мы, несмотря на это, еще пытаемся воспитывать ее.
12.9.61.
Сидели вчера в Дивенском садике. Впрочем, сидел я, а Машка играла — или, вернее, делала попытки вступить в игру с незнакомыми девочками. Да, не скрою, отцовское сердце больно сжималось, когда он видел издали, как Машка подбегает к компании девчонок лет по шесть-восемь, что-то им говорит («Девочки, можно с вами поиграть?») и тотчас отходит в сторону. По-видимому, ответ этих высокомерных девиц гласил:
— Иди, иди, карапет, без тебя обойдемся.
Машка возвращается ко мне. Я ее не расспрашиваю, она тоже ничего не говорит. Только говорит:
— Лучше я здесь посижу. Одна поиграю. С Люсенькой. Это даже интересней.
Люсенька — это кукла.
Неправда, что с Люсенькой интересней, чем с живыми девочками. Через пять минут — опять:
— Папочка, можно, я с этими девочками на качелях покачаюсь?
Наконец она находит себе товарища. Мальчик. Школьник. Лет одиннадцати-двенадцати. В ученической фуражке. Вижу, ведет этот парень, тянет за веревочку деревянный грузовик, сзади гордая и счастливая бежит Машка, а в кузове грузовика сидит, покачиваясь, ее Люсенька.
. . . . .
На днях, когда мама утром во время гимнастики рассказывала ей об олимпиаде и говорила о разных странах, Машке очень понравилось слово «СССР».
Много раз на дню — ни с того ни с сего, но звонко, с аппетитом:
— Эс-эс-эс-эр! Эс-эс-эс-эр!
. . . . .
Не помню, по какому случаю, зашел у нас разговор о моей книжке «Часы».
Ах, да, вспомнил! Звонила Г. В. Антонова, мой редактор, просила зайти, посмотреть рисунки к этой книге. Я собирался идти с Машей. А ей не хотелось. Я объяснил ей, зачем мне нужно. И стал рассказывать сюжет «Часов». Показал старое издание с литографиями Пахомова. Она стала умолять:
— Папочка, прочти!
Думал, не выйдет ничего. Книга все-таки не на пятилетних.
И что вы думаете: слушала! И дальше просила читать.
Правда, пересказать не может, но она не может пересказать и «Девочку Машу» Введенского*, и «Золушку», и «Дюймовочку».
Продолжение было обещано вечером. Вечером пришла ко мне — заставила читать.
Сцену в ванной слушала так, как слушают ее обычно ребята, — давилась от хохота.
Невольно зашел у нас разговор о том, что такое детский дом, что такое сирота и тому подобное.
Объяснил разницу между детским домом и детским садом.
Наговорил лишнего, как потом выяснилось.
— Кто живет в детском доме? — спрашивает Машка.
— Сироты. У кого нет ни папы, ни мамы.
— А если только мамы нет?
— Тоже.
— А если папы нет?
— Тоже.
— А папа же может кормить ребенка?
Объясняю, что все люди работают и что большинство работает не дома, уходят на весь день.
— Но ведь кормить-то он может девочку!
Долго не могла уснуть. Плакала. Звала то меня, то мать.
. . . . .
— Мама, я тебе никогда не рассказывала веселую сказку? Рассказать?
— Расскажи, пожалуйста.
— Жил-был король. И жила-была королева… У короля было девять мальчиков и девять девочек. Король ходил на работу, а дети очень шумели. Потом, когда он приходил с работы, он брал детей гулять. У всех девочек были сумочки, а у мальчиков — машины.
Народ говорил:
— Это вы что, детский сад ведете?
А королева готовила обед на кухне.
14.9.61.
Вечером читал ей (у себя в комнате, пока проветривалась спальня) «Слона» Куприна.
Пришлось на ходу переписывать рассказ — так много там непонятного, чуждого, дикого для современного ребенка: и «я сам — хозяин дома», и «в гостиной», и «городовой», и «я за все заплачу», и торты, которыми кормят слоненка. А кроме того, девчонка в этом рассказе такая противная, что пришлось тоже на ходу подкрашивать, подрисовывать ее.
. . . . .
По-прежнему на каждом шагу: «Так и знала!»
— Так и знала, что ты так скажешь.
На днях мама у нее спрашивает (перед обедом):
— Ты вымыла уже руки?
— Так и знала, что ты так скажешь. А теперь ты скажешь: «Если не вымыла, то мой быстрее».
17.9.61.
В парке Ленина девочка Оля с двухколесным велосипедом на толстых шинах. Девочка эта умеет считать до тридцати по-русски и до десяти по-английски. Машка слушала, слушала, не вытерпела хвастовства этой милой, в общем-то, девицы и начала загибать пальцы:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
Насчитала самостоятельно, то есть без подсказки, до сорока или даже до сорока пяти.
Я сказал:
— А теперь считай по-грузински.
— Как?! Я не умею.
— Эрти, ори…
— Это же гимнастика!
Понятия не имела, что это — цифры. По-грузински считает мама, когда занимается с нею гимнастикой. Слова эти пристегнулись к мостикам, приседаниям, к бегу на месте. И Машка думала, что эти «эрти, ори, сами» — что-то вроде аккомпанемента.
В саду нас настиг дождь. Насквозь промокли. Дома растирались и сушились.
. . . . .
Объяснил ей, что такое мясо.
Она перебивает. Ей хочется самой все объяснить.
— Значит, так, — говорит она. — Корову стреляют, потом берут и кладут в магазин, да?
19.9.61.
Сегодня обнимает меня, смотрит мне в глаза и говорит:
— Папочка, а из чего делают глаза?
С самым серьезным видом я начинаю объяснение:
— Берется монпансье…
Вытаращила глазенки:
— Правда?!
И уже вся горит любопытством:
— Нет, правда, папа? Из лимпасье глаза делают?
. . . . .
Никак не может научиться правильно говорить некоторые слова.
Говорит:
лимпасье (вместо монпансье),
прадва (вместо правда),
каклеты (вместо котлеты).
. . . . .
Я зову ее Маша и даже Машка — она не обижается. Но огорчается, даже протестует, когда Машей или даже Машенькой назовет ее мама.
То и дело слышится в нашей квартире:
— Не зови меня Маша! Зови Манюся!
Если «Манюся», — значит, мама любит ее, не сердится.
20.9.61.
Хотел накапать Машке в нос санорина. Отбивается, хнычет. Накапал все-таки.
И вдруг — громкий плач.
— Что такое? В горло попала?
— Не-е-ет…
— А что же ты плачешь?
— А-а-а-а! А-а-а-а! А-а-а-а-а!
Взял бутылочку из-под санорина, стал собирать ее слезки. Говорю:
— Ты слыхала? Тому, кто полную бутылочку соберет, в Зоопарке дают пони.
Сразу перестала плакать.
— Правда? А где же он будет стоять? Ведь в квартире нельзя пони.
