— Ну, что будем делать, Огородников?
— А чего делать? Дела у нас разные… — ответил Петр Степаныч.
— Это верно, — сдержанно и как бы даже миролюбиво согласился Сатунин. — Дела разные: у одного они хороши, у другого… А скажи-ка, любезный, кем доводится тебе Степан Огородников?
— А то неизвестно вам?
— Известно или неизвестно, а ты отвечай, коли спрашивают тебя. Ну, а другой сын где находится в настоящий момент?
— Может, там, где и первый… Не знаю, — пожал плечами Петр Степанович. — Я за них не ответчик.
— Как это не ответчик? Ты их породил.
— Они взрослые. Сами за себя ответят.
— Сами? — не выдержал Барышев. — А когда твои сыны баламутили село, где ты был, Петр Степанович?
— А там, где и ты. Или, думаешь, у меня только и делов, что за сынами глядеть?
— А ты говорун, как я погляжу, — прищурился Сатунин и посмотрел на Петра Степановича в упор. — Сам-то небось тоже за Советы обеими руками?
— Мне все равно, какая власть, лишь бы мужика не притесняла.
— Какого мужика?
— Известно какого: крестьянина.
— А коли этот мужик душу дьяволу запродал? Врешь! Вижу тебя насквозь. И скажу тебе прямо: породивший дьявола — не может быть святым. А ты породил не одного, а двух дьяволов…
— Да я в святые не записываюсь.
— И на что ты надеешься? — Сатунина раздражало, сбивало с толку и в то же время удерживало от крайностей непонятное спокойствие старика. — На что надеешься? — повторил он, глядя ему в лицо. — Ведь я ж тебя расстрелять могу. Засечь могу! Имею на то полное право. По закону военного времени. Что ты на это скажешь?
— А что сказать? Прав тот, у кого сила.
— И то верно! — Сатунин резко повернулся, отыскивая корнета, тот стоял рядом. — Всыпать ему для начала два десятка плетей… нет, не два, а три! — Но и этого показалось мало, и он тут же переиначил: — Отставить! Слишком легко хочешь отделаться, старик, — говорил таким тоном, будто не он, штабс-капитан Сатунин, назначал ему эту меру, а сам он, Петр Огородников, выбирал ее для себя. — Нет, старик, так легко ты у меня не отделаешься…
Петр Степанович стоял, не опуская глаз, но и не глядя на Сатунина, смотрел куда-то мимо, на пустырь, уходивший к реке. Сомлевшие от жары травы, буйно и вольно разросшиеся здесь, отдавали горечью. И этот запах отвлекал Петра Степановича. «Пора и сенокос начинать», — подумалось вдруг. Однако голос атамана не дал ему далеко уйти в своих мыслях, вернул к действительности:
— Ну, вот что я тебе скажу: завтра утром чтоб духу твоего не было в Безменовке! Понял? Дарую тебе жизнь… Уезжай.
— Куда ж я поеду? Здесь мой дом, земля…
— Земля? Ах, земля! — коротко и едко усмехнулся Сатунин. — Смотри, старик, а не то понадобится тебе земли не больше трех аршин… Повторяю: чтоб духу твоего здесь не было! А вздумаешь ослушаться, — медленно, сквозь зубы цедил Сатунин, — расстреляем без суда и следствия.
По закону военного времени. Запомни, старик, я своих слов на ветер не бросаю. Все! Иди. Иди, иди, чего стоишь?
Петр Степанович хотел что-то сказать, но только глотнул воздух открытым ртом, поперхнулся и, пересиливая кашель, пошел прочь, мимо стоявших тут и смотревших на него с виноватым сочувствием односельчан…
А солдаты во главе с унтер-офицером Найденовым уже тащили, подталкивали в спину Михея Кулагина. Пустой левый его рукав, выбившийся из-под опояски, болтался, словно отмахиваясь и защищаясь… Лицо, изуродованное шрамами, болезненно кривилось и морщилось, и Михей, мучительно заикаясь, твердил:
— П-пус-стите, я сам… п-пустите, сволочи!
Его подтолкнули напоследок так, что он едва удержался на ногах. И в тот же миг раздался пронзительный женский голос:
— Да что ж вы делаете, ироды? Креста на вас нет! — кричала Стеша, жена Михея. Кто-то пытался ее удержать, она вырывалась. — Больной же человек, с войны покалеченный… Что ж вы делаете, ироды!
Михея трясло, он пытался засунуть пустой рукав под опояску, шрамы на лице, казалось, еще резче обозначились и густо побагровели.
— Кто такой? — спросил Сатунин.
— А ты к-кто? — Михей никак не мог сладить с рукавом и, оставив наконец это занятие, презрительно посмотрел на штабс-капитана.
Барышев поспешил атаману на помощь:
— Это ж, Дмитрий Владимирович, тот самый мой конкурент, — пояснил он с усмешкой, — который хотел мне хвост прижать… Да руки оказались коротки. Одну вон и вовсе укоротили…
— П-придет время, я т-тебя и одной рукой п-придавлю, вошь ты л-людская! — пообещал Михей. Щеки его дергались в бессильной ярости. Барышев посмеивался:
— Близок локоток, да не укусишь… Нет! Ушло ваше время.
— Врешь, н-наше время т-только начинается, т-только…
— Ну, хватит! — оборвал его Сатунин. — Насчет времени ты не спеши — оно пока в наших руках. Найденов! — позвал унтер-офицера, тот мигом подлетел, вытянулся. — Пятьдесят плетей. Всыпь ему по всем правилам, — приказал атаман. — А мало будет — добавим еще.
Кулагина потащили к стоявшей неподалеку от сборни широкой скамье, подле которой суетилось несколько солдат. Когда содрали с Михея рубаху — увидели, что спина у него вся в шрамах, как и лицо, живого места нет.
— Да он ужо битый… куда ж его еще? — проговорил кто-то из солдат. Найденов цыкнул на него и велел подать плети. Михей лег на скамью лицом вниз, насмешливо сказав:
— П-подремлю пока… разбудите п-потом.
— Мы тебя разбудим, мы тебя так разбудим, вовек не проснешься! — пригрозил Найденов. Он злился отчего-то, нервничал и никак не мог подобрать подходящую плетку. — Чего ты мне даешь, чего даешь? — сердито выговаривал солдату. — Этой плеткой мух отпугивать. Нету лучше?
Солдат оправдывался:
— Дак в Шебалино все как есть поисхлестали…
— А ты для чего приставлен? Смотри у меня! — Найденов покачал увесистым кулаком перед носом солдата. — Еще раз повторится — выпорю самого.
Наконец плетка была подобрана. И Найденов, примерившись, взмахнул ею пока вхолостую — витой конец, с поблескивающим жалом вплетенной проволоки, со свистом рассек воздух… Найденов подошел к лавке, на которой, распластавшись почти во всю длину, лежал Михей Кулагин. Опять закричала, заголосила Стеша, вырываясь из чьих-то рук, заплакали дети: «Тя-ятька!»
— Да заткните им глотки! — выругался Найденов, свирепея, и в первый удар вложил всю свою силу. Михей дернулся, но веревки держали его крепко. Толпа охнула, качнулась, словно и по ней пришелся этот удар. Стеша охрипла от крика. А Найденов все больше входил в раж и только крякал, словно дрова рубил, отсчитывая удары:
— Семь… восемь… девять!.. Не уснул еще, краснопузый? Десять!..
Жарко было. Душно. Солнце стояло над головой — некуда деться от него. Даже деревья в этот полуденный час не давали тени. Спина у Найденова взмокла, пот выступил на лице, застилал глаза, но вытереть его не было времени…
— Семнадцать… восемнадцать…
Хоть бы ветерок подул, остудил лицо. Татьяне Николаевне захотелось поскорее уйти отсюда, чтобы не видеть и не слышать ничего этого… Но куда она могла уйти? Голова кружилась, во рту было сухо и горько.
— Двадцать четыре… двадцать пять!
Татьяна Николаевна, задохнувшись от бессилия, не выдержала и рванулась из толпы:
— Прекратите! Прошу вас… Это же бесчеловечно. Кто-то резко и грубо схватил ее за руки:
— Назад! Куда прешь?
И в тот же миг она услышала другой голос, очень знакомый:
— Таня?! Откуда ты, как ты здесь оказалась? Да отпустите вы ее, чего держите… Таня!..
Она как сквозь туман видела шедшего к ней человека, лицо его как бы отдельно плыло, медленно приближаясь, и вдруг она узнала его:
— Вадим? Круженин… Боже мой, ты-то как здесь оказался?
Вадим растерянно и радостно улыбался:
— А я, когда увидел тебя, глазам не поверил… Никогда не думал встретить тебя здесь.
— И я никогда не думала… встретить тебя здесь, — горестно проговорила она и внимательно посмотрела на него. — Вадим, что происходит? Объясни мне. Как ты с ними оказался?
— Потом… потом, Таня, я все тебе объясню. Нам непременно надо поговорить. Это хорошо, что мы встретились… Очень хорошо! А теперь тебе лучше уйти. Уходи, Таня. Тебе не нужно этого видеть… не нужно. Пойдем, я провожу тебя.
Она кивнула. «Тридцать семь… тридцать восемь!» — уже не выкрикивал, а выхрипывал опьяневший от ярости Найденов, и плетка со свистом рассекала воздух…
— Но как ты можешь на это смотреть? — спросила она.
— Потом я тебе все объясню… потом. Слышишь, Таня?
— А ты слышишь? Боже мой, ты с ними! — как будто только сейчас поняла она все окончательно, впрочем, только сейчас и поняла, ужаснулась и не поверила. — Вадим, как ты мог? Ты с ними… с ними? Это мерзко. Это… это не похоже на тебя!
— Нет! Нет, Таня, поверь… Она поморщилась:
