— Извини, — хрипло сказал он, встретившись взглядом с Баклаковым.
— Брось, — сказал Баклаков.
— Извини, — настойчиво повторил Гурин. — Допрыгался я. Извини, если можешь.
— Брось! Держись.
Кьяе пригнал нарту, и Гурина положили в спальном мешке, примотали веревками. Нарта была беговая, и места для самого Кьяе не осталось.
— Ничего-о, я место найду, ничего-о, — сказал Кьяе. Олени с места взяли разгон, и нарта исчезла за поворотом русла. Кьяе балансировал, стоя на полозе нарты.
Кьяе не успел даже выехать за поворот, как нарта попала на заструги, и Гурин начал кричать. Олени, испуганные его криком, понесли еще сильнее, нарта прыгала, и Гурин кричал. Так Кьяе вез его километров тридцать. Когда Гурин окончательно охрип и посинел, Кьяе остановил нарту. Он быстро вырыл пещеру в снежном надуве под обрывом, положил туда оленью шкуру с нарты и волоком перетащил Гурина. Рядом он поставил бутылку с водой, которую всегда возил за пазухой, и тут же мотнулся на нарту. Олени побежали, потом, успокоившись, пошли было шагом, но Кьяе издал короткую ноту волчьего воя, и олени рванули как сумасшедшие. Они невесомо бежали по тундре, а нарта сзади прыгала и исчезала между застругами, как лодочка в бурном море. Кьяе не давал им успокаиваться и в нужный момент издавал все ту же ноту волчьего воя.
Где-то в предутренний час олени остановились. Кьяе спрыгнул с нарты. Правый олень подогнул ноги и тяжко рухнул на снег. Кьяе загнул веко у оленя и отвернулся. Ездовые олени всегда умирают сразу. Второй стоял, широко расставив ноги, вывалив язык. Бока его вздувались и опадали. Кьяе развязал упряжь, неторопливо отнес нарту на берег на обрывчик, где ее не смоет водой. До метеостанции осталось километров тридцать или сорок. Кьяе оглядел мертвого оленя и второго, лежащего рядом с ним, и побежал. Он бежал по твердому, еще не подтаявшему снегу, и бег его все еще по-юношески был легок.
…Когда Гурин очнулся, он долго не мог понять, где находится. Он видел лишь снег. Повернув голову вправо, Гурин увидел зябкие прутики ивняка. За прутиками тянулась снежная равнина и сливалась с небом. Он закрыл глаза, и перед ним замаячила обтянутая кухлянкой спина старика, тряска нарты, болью закручивавшая все тело, и еще Гурин вспомнил взгляд, глаза старика. Он сразу откинул мысль, что тот его бросил. Такого не может быть…
Боль в ногах оттянула на себя суету, жизненное томление, и голова у Гурина была очень ясной. Он четко увидел себя со стороны в совокупности поступков, слов, случайностей и закономерных фактов. Чужие и самодельные афоризмы, гордое самоудаление. Андрей Александрович Гурин, специалист высокого класса, единичный философ. В результате он валяется сейчас в дурацкой долине дурацкой реки и неграмотный пастух загоняет оленей, чтобы его спасти.
Странное дело, но жалости к самому себе Гурин не испытывал. Горячие сверла шевелились в ногах. Он приподнялся, боль хлынула к сердцу.
…Дополнительная партия рабочих, которых отправляли к Жоре Апрятину, уже сидела в самолете. Неожиданно вышел пилот, открыл защелки двери и стал смотреть на рулежную дорожку. Подкатила «Скорая помощь», вылез врач с чемоданчиком.
— Отбой. Отсрочка на три часа, — скомандовал пилот работягам. Боязливо переговариваясь, те вышли из самолета, обступили «Скорую помощь».
Они поняли все, когда через два с половиной часа самолет вернулся и из него вынесли в спальном мешке стонущего заросшего щетиной человека.
— Ваш черед! — скомандовал пилот, и работяги, сутулясь, оглядываясь на завывающую на полосе машину с красным крестом, пошли на посадку в самолет.
Кьяе опять остался один. Был лыжный след самолета, пещера в снегу. Кьяе потоптался на месте, вслушиваясь в исчезающий гул, и нерешительно пошел к тому месту, где остались олени. Требовалось забрать упряжь и шкуры. Но, не пройдя и километра, Кьяе изменил решение и повернул направо, по направлению к стаду. Идти туда пешком было трое суток. Чем дальше, тем большую усталость чувствовал Кьяе, и поэтому он изменил решение еще раз. Пошел к базе Баклакова. До базы он надеялся дойти часов за десять. Кьяе шел неторопливой перевалистой пастушьей походкой и на ходу грыз галеты, которые ему дали на метеостанции. Кьяе было тяжело. Он понимал, что совершил грех, нарушил главный обычай «настоящих людей» — никогда не бросать ничего, что может пойти в дело. Тем более оленей, с которых можно снять шкуры. Но он шел и шел, медленно, но безостановочно, зная, что упорная тихая ходьба лучше, чем быстрая с передышками. Он очень жалел оленей. Ездовых оленей тщательно выбирают и долго учат. Они дорого стоят. Конечно, за оленей колхозу заплатят геологи. Но деньги все же никак не олени.
Базу Баклакова Кьяе застал пустой. Палатка была застегнута и привалена снегом. Кьяе расстегнул застежки и увидел, что в центре палатки стоит ящик со спиртом, цинка винтовочных патронов, мешок сахара, коробка с пачками чая и еще несколько пачек галет. «Хороший человек. Держит слово», — подумал Кьяе о Баклакове. Как всегда, при виде хороших поступков других людей Кьяе стало легче, и он перестал думать об оленях.
Он набрал веточек полярной березки, разжег крохотный костерок и поставил на него консервную банку со снегом. Кьяе подряд выпил банок пять очень крепкого и очень сладкого чая и заснул в палатке прямо на полу. Проснувшись, он еще попил чая и тщательно застегнул палатку. Теперь он мог идти к стаду. За продуктами на оленях приедет Канту. Подумав о Канту, Кьяе выругал себя. Он опять вернулся к палатке, вытащил ящик со спиртом и отнес его в камни. Заложив ящик камнями, Кьяе придирчиво осмотрел место и остался доволен. Одну бутылку спирта он взял с собой. Теперь все было сделано окончательно правильно, и Кьяе шагал и легонько улыбался на ходу. Он думал о том, как перехитрил Канту или других, кто за выпивку отдаст все, даже ум.
— Мужики! — сказал Баклаков, как только нарта с Гуриным исчезла за поворотом. — Умоляю не валять дурака. Если все начнем калечить себя, кто сделает маршрут?
Вопрос Баклакова повис в воздухе. Седой вздохнул, как бы отвечая на собственную мысль: сколько можно в жизни валять дурака?
— Илья Николаевич сказал… — наставительно начал Куценко. Но так никто и не узнал, что именно сказал Илья Николаевич Чинков на данный жизненный случай.
— Чо делать, начальник? Лучше что-нибудь делать, чем без дела молчать, — громко спросил Валька Карзубин. — Насущно!
Но и ему никто не ответил. Валька Карзубин шумно расшуровал примус и стал набивать снегом чайник.
— Старик сказал, что три дня будет морозить, а потом снег и дождь, и все раскиснет, — сквозь рев примуса прокричал Валька. — Девальвация, а, начальник?
— Переходим в горы, — очнувшись, сказал Баклаков. — Отдыхаем до ночи, ночью переходим.
Ночью сильно подмерзло. На самодельную нарту, в которой перевозили Гурина, погрузили спальные мешки, меховую одежду. Седой впрягся в нарту и пошел на холмы Тачин. Они решили переправляться двумя этапами. Баклаков набил рюкзак консервами, сидя, влез в него, затем поднялся на четвереньки и встал. В рюкзаке было килограммов пятьдесят, но Баклаков мог идти всю ночь, потому что после перехода оставался на холмах Тачин, чтобы закончить работу Гурина.
Куценко и Валька Карзубин остались вдвоем. Куценко долго укладывал карзубинский рюкзак, чтобы груз был на спине и затылке, потом вдруг оставил его и вытащил резиновую лодку, взятую на всякий случай. Он заставил Карзубина накачать ее. Когда лодка была накачана, Куценко полил ее водой, заморозил, положил на дно распоротый мешок и снова полил водой. Мешок примерз, и Куценко бережно нарастил на нем тонкий слой льда. В эту импровизированную нарту они положили канистру с соляркой, ящики с консервами, лотки и палатки. Лодка легко скользила по снегу, и они на десятом километре догнали Баклакова. Проблема транспорта была решена. Обратным рейсом они забрали все образцы. Баклаков остался документировать расчистки. Был жаркий день, и, сидя в одной рубашке на вершине холма Тачин, Баклаков все пытался понять замысел Гурина, почему тот считал этот крохотный гранитный массивчик «готовой лабораторией». С вершины холма было видно сверкающую тундру, уже испещренную темными проталинами. Стена Кетунгского нагорья казалась совсем рядом. Баклаков описал зону контакта. Сбоку нахально тявкал и негодовал песец, уже потемневший, в грязной клочкастой шерсти. Баклаков кинул в песца камень, песец отскочил, по-кошачьи фыркнул. Баклаков рассмеялся. История повторяется. Прошлый год он швырял камни в зайцев и переправлялся через Ватап. Вспоминая о прошлом, он покосился на винчестер Монголова, гревшийся на солнце.
Сосредоточенное настроение рабочего лета снова вернулось к Баклакову, и он забыл о Гурине. Принудительная сила реальности в том, что теперь ему придется изменить план работы. Ему придется отказаться от кольцевых маршрутов и ходить в одиночку длинным пилообразным ходом. Седой и Карзубин будут в группе Куценко. Теперь главное — сбить границы с маршрутами Семена Копкова и Жоры Апрятина.
