Я промолчал, но через некоторое время спросил:
— А имеем ли мы право нарушать тайну, которую мне доверила женщина?
— Она для того и написала, чтобы ты что-то сделал, — ответил Лукомский после некоторого раздумья. — И давай об этом говорить не будем. Иван Ксенофонтович разберется лучше нас.
Казалось, рельсы всех железных дорог Москвы собрались на Курском вокзале, чтобы переплестись и запутать все железнодорожные пути. Стенды с графиками расписания поездов, испещренные бумажными наклейками, от которых рябило в глазах, были похожи на щиты с иероглифами.
Чем больше я рассматривал железнодорожников, мелькавших в густой толпе пассажиров, как изюминки в тесте, тем меньше понимал, на какой же платформе должен стоять поезд 3776. Один привлек мое внимание огромной красной повязкой на рукаве, напоминающей мохнатое полотенце. Я обратился к нему, но оказалось, что он сам ищет поезд и никак не может определить его местонахождение, так как не знает номера. Заметив, что я таращу глаза на повязку, он улыбнулся и добродушно сознался, что нацепил ее в расчете на то, что обретет вес в глазах должностных лиц, но попал в более затруднительное положение, ибо те, кто должен знать о поезде, сами ничего не знают и не обращают на него внимания, а публика пристает с расспросами, принимая за дежурного по вокзалу.
— Тогда снимите эту дурацкую повязку, — посоветовал я.
— Уж теперь все равно, — безнадежно махнул он рукой и нырнул в толпу.
Как это нелепо, подумалось мне, — быть на вокзале и не найти поезда Лукомского. Узнав об этом, он будет хохотать. Надо было с утра прийти в «Метрополь» и вместе ехать.
Неожиданно услышал голос Андрея:
— Рюрик Александрович, кого вы ищете?
— Ну конечно тебя! — воскликнул я радостно.
— Идемте, все уже на месте. Петр Ильич спрашивал: «Неужели Рюрик не придет проститься?»
— Если бы не ты, я не смог бы найти поезд. Здесь бедлам какой-то.
Обходя деревянные заторы, под бесконечные гудки и свистки мы стали переходить рельсы, перелезая через площадки товарных вагонов, наконец остановились около служебного люкса, окрашенного наполовину в голубой, наполовину в желтый цвет. Около вагона прохаживались Лукомский и его адъютант.
Петр Ильич засмеялся:
— Так и знал, Рюрик, — обязательно придешь к третьему звонку.
— Какие там звонки! Одни гудки да свистки. Если бы не Андрей, до сих пор бродил бы по платформам.
— Ну ладно. Все хорошо, что хорошо кончается. — Лукомский обнял меня. — Рюрик, вот что я хотел сказать. — Он отвел меня в сторону. — Соня заболела и поехать с нами не смогла. Мне очень тяжело… терять такого замечательного товарища. Она просила оформить ее перевод в другую часть, но я думаю, что пока… отложить это. Поговори с ней, ты умеешь. Я документы не готовил. Пока она будет числиться у нас. А поправится — видно будет…
Лукомский очень волновался. Он никогда не говорил так сбивчиво и никогда не запинался.
— Я сделаю все, что от меня зависит, — тихо прошептал я и повторил еще раз: — Все, что от меня зависит.
Лукомский крепко пожал мою руку.
— Да, вот еще. — Порывшись в кармане, протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги: — Это по твоей просьбе, там написано. Думаю, так будет лучше.
Развернув листок, увидел удостоверение, выписанное на мое имя. В глаза бросились строчки: «…является сотрудником агитационного отдела Всероссийской коллегии по организации Красной армии…»
— Спасибо!
Я порывисто обнял Лукомского. Мы поцеловались. Он вскочил на подножку вагона. Поезд дрогнул.
— Садитесь в вагон, — крикнул он Андрею и адъютанту. И, взглянув мне в глаза, добавил: — Рюрик, ты все-таки очень хороший, только будь тверже.
— В каком смысле? — Я улыбнулся.
— Во всех смыслах. Понимаешь? Во всех!
— Постараюсь!
С Андреем я простился молча, но в следующую минуту уже с площадки он крикнул:
— Рюрик! Как вы сказали, так и было! Слово в слово!
Я понял: перед отъездом он успел повидать Соню.
Поезд медленно отходил от перрона в неизведанную даль гражданской войны. Зажав в руке вчетверо сложенный листок, я неотрывно смотрел на уплывающие лица, стараясь запомнить их навсегда.
Москва 1981
