Межов взял совок, а Антипин стал ворочать широченной лопатой. Зерномет заревел, струя зерна встала неколебимо, как шлагбаум, и у соседнего вороха бабы закричали обеспокоенно:
— Перегоняют, перегоняют! Филин, дядя Семен, иди к нам сметать.
— Ягодки вишневые, с радостью!
— И старуху забыл, кобель лысый!
— Семка, не охальничай!
— Пропал твой старик, Прасковья…
Лопатки у Антипина ходили под рубахой, как плиты, лицо почернело от пыли, и в электрическом свете, который неизвестно когда включили, ярко блестели белки глаз да зубы.
— Кончаем! — крикнул Межов, сгружая совком остатки зерна. — Молодчина ты, Антипин, мастер, а не работник.
— Эй, бабы, у нас все! — крикнул Антипин весело и смущенно. — На буксир, что ли, взять?
— Заканчиваем, нажми, бабоньки!
— Все! — выдохнул Антипин, бросая лопату. — Выключай машину.
Вскоре затих зернопульт и у соседнего вороха. Ольга прибежала донельзя грязная, черное лицо было в разводах пота, губы запеклись, кофточка потеряла цвет и стала серой, но Межову показалось, что красивей ее сейчас нет и не может быть на свете. Так ярко блестели ее фарфоровые зубы, так горячо горели большие глаза, и русая прядь, свесившаяся на щеку и забитая пылью, была такой родной и милой, что хотелось бережно поправить ее и сказать девушке что-то ласковое, нежное.
— Не по правилам! — кричала Ольга, наступая на Межова. — Так нельзя, вы Антипина приняли после уговора!
— А с вами работал Филин! — крикнул Межов, тоже забывая, что можно не кричать, машины затихли.
— Филин позже пришел, позже!
— На пять минут.
— Все равно. Он старик, и он только сметал, а у него, — Ольга схватила Антипина за руку, — у него вон какие лапищи!
— Добро, — сказал Межов. — Сейчас по второму разу начнем, и тогда глядите.
— Поглядим! — крикнула Ольга, убегая. — Давай, бабы, перекатывай таратайку.
Межов с Антипиным тоже перенесли свой зерномет и установили у края вороха. Зерно уже не пахло прелью, мусор отлетел, и работа пошла веселее.
— Слышь, председатель! — крикнул Антипин. — Ты не того, не надо платы. Мы люди свои, для колхозу не пожалеем.
— Какая плата? — забыл уже Межов.
— За жесть-то. На дом у меня хватит, а сени под тесом простоят.
С другого конца тока прибежал черный, как негр, и потный бригадир Кругликов и сказал, что они все закончили, два раза ворох пшеницы пропустили.
— Давай на помощь бабам! — распорядился Межов.
Вскоре прибежала Ольга и за ней пять девушек и два парня.
— Бери их, председатель, нам лишнего не надо. Раз соревнуемся, значит, поровну надо.
С прибывшим пополнением они так загрузили зерномет, что он забился и встал. Прибежал механик и отругал Межова и его бригаду, и это вышло просто, никто не удивился и не обиделся. И Межов не обиделся, что механик костерит его на народе почем зря.
К полуночи работа была закончена, машины стихли, простучал и смолк последним движок электростанции. В лунном свете четко вставали круглые, похожие на пирамиды вороха отвеянного хлеба, и между ними толпились фигурки людей, собиравших инвентарь, одежду, подметавших площадку. Они и не подозревали сейчас, какие они сильные и красивые, не знали, что Межов любит их и гордится ими. Он больше не чувствовал одиночества, он был сейчас родной частицей дружного коллектива, он тоже был сильным и знал, что его любят и в него верят.
Закончив уборку площадки, люди веселой толпой повалили к сторожке умываться. Семен Филин занял свое место у бочки, доставал черпаком воду и сливал на руки подходившим по очереди колхозникам. Они мылись с наслаждением, шумно отфыркивались, смеялись, брызгали водой друг на друга. Когда подошел Межов, его уважительно пропустили вперед, не слушая его протеста, весело загалдели, дружески подтолкнули к бочке.
— Мойся, председатель, чище, дело сделано!
— Крепкий мужик, хоть и молодой.
— Сразу видно крестьянского человека.
И эти откровенные похвалы радовали Межова, и он знал, что на работу завтра выйдут все и никто не будет жаловаться, что не отдохнул или не успел окучить свою картошку. Он твердо верил в них, а они верили в него, и это надо было как-то закрепить, упрочить. Он отозвал в сторону бригадира и сказал ему, что людей как-то надо поблагодарить, сказать что-то хорошее, доброе.
— Зачем? — удивился легкомысленно Кругликов. — Ничего не надо, и так хорошо.
— Вряд ли, — заколебался Межов, чувствуя неутихающее волнение и благодарность ко всем этим малознакомым людям.
Когда все умылись и были уже готовы рассаживаться по машинам, Межов попросил минутку внимания. Его доверительно окружили, предложили встать куда-нибудь повыше, повиднее — на грузовик или вон хотя бы на телегу Антипина.
— Ничего, — сказал. Межов, волнуясь, — у меня несколько слов.
— Валяй! — крикнул Филин с порога своей сторожки.
— Да ладно, чего там, поехали.
— Постой, человек сказать хочет. Говори, председатель.
— Вы сегодня хорошо поработали, — сказал Межов в наступившей тишине. — Очень хорошо, товарищи! Я искренне рад, что встретил такой дружный, такой спаянный общими интересами коллектив. Позвольте мне от имени правления нашего колхоза выразить вам благодарность за ваш самоотверженный труд и спасение общественного добра…
Договаривая последние слова, Межов вдруг почувствовал, что они падают в пустоту, что прежняя связь с людьми неожиданно порвалась и он сказал что-то лишнее, ненужное. Толпа немо стояла, ждала, и была она сейчас далекой и такой же чужой, как в день его приезда. И лиц нельзя было разглядеть, потому что луна нырнула в облако, стало сумрачно, и в этом тягостном немом сумраке угадывались только тени людей. Когда снова стало светло, все потянулись к машинам, влезали устало, без шуток и смеха, кто-то из баб швырнул в кузов зазвеневшее ведро, на нее заворчали, чтобы не шумела, и так уж голова гудит от шума, а тут взбрыкивают.
— Потерпишь, — раздраженно ответили на ворчанье.
Межов узнал голос Ольги и удивился, что она уезжает с первым рейсом: она всегда старалась быть у него на глазах и сюда ехала вместе с ним, всю дорогу пела, а вот теперь… И хозяйки его рядом не было, и Гусман сел в первую машину.
Произошло что-то важное, непонятное и обидное, и, когда машины ушли, Межов направился к оставшимся колхозникам, которые расположились за будкой, на траве, ожидая своей очереди. Они о чем-то переговаривались, но, когда Межов подошел, смолкли, он ухватил только разочарованное: «…такой же, как прежний… начальничек, казенный товарищ…» Сидевший здесь же сторож Филин поднялся и заковылял к току, ворча, что площадку, пожалуй, испортили, завтра придется расчищать заново. За ним понуро поплелся усталый от беготни Вихрь.
— Завтра не наряжайте на работу, товарищ Межов, — сказала Пояркова, повязывая платок и заправляя под него волосы. — Отдохнуть надо.
— Так ведь комбайны пустим завтра, как же без вас?
— А это уж вам виднее, на то вы и х о з я е в а.
Больше никто не сказал ни слова, но Межов почувствовал, что колхозники молчаливо поддерживают ее, считают ее своей, а он уж отделился от них, встал по другую сторону, и отделение это произошло не тогда, когда они вместе работали, смеялись и умывались, а после этой несчастной речи, когда он благодарил их за работу.
Межов отошел к будке сторожа, где Антипин запрягал лошадь, и закурил. Антипин, по обыкновению, молчал, не обращая на Межова внимания, но, когда запряг и сел в телегу, сказал, подбирая вожжи:
— За жесть вы мне, товарищ председатель, все ж таки заплатите, мне сени покрыть надо.
— Ты же говорил, под тесом простоят?
— Ну и что? Говорил. А теперь передумал.
— Да что вы какие сегодня все?! — обиделся Межов.
— Мы всегда такие, — сказал Антипин, сердито дернув вожжи. — Н-но, трогай, черт, задумалась, кнута захотела!
И телега дернулась, застучала по невидимым ухабам, заторопилась в ночь, стуком своим говоря, что земля подсохла и завтра можно опять начинать прерванную дождем работу. Начинать почти заново.
1965 г.
Телефон зазвонил, когда Алевтина Сергеевна собиралась сойти на пристань.
— Дежурная! Дежурная! — звал высокий женский голос. — «Латвия» ушла или нет?
Голос спрашивал нетерпеливо и встревоженно. Алевтина Сергеевна уже слышала его час назад, когда «Латвия» только что пришла.
— Нет, — ответила она, — пока еще нет.
— Нет?! — ужаснулась женщина. — Сколько же она будет стоять?
— Еще десять минут, — ответила Алевтина Сергеевна.
— Еще десять!.. Господи! Кошмар какой-то. Это же невыносимо…
Алевтина Сергеевна услышала отчаянное проклятье и резкий щелчок брошенной трубки. Женщина сердилась, что «Латвия» так долго не уходит. Непонятно. Обычно в таких случаях радуются.
