— Не кипятитесь, — перебил меня Куртинец, — я говорю с вами о том, без чего существовать нельзя. Не сегодня-завтра кончится ваша работа по разгрузке мрамора.
— Буду искать какую-нибудь другую.
— Агроному, человеку науки, — и какую-нибудь! — горько усмехнулся Куртинец.
— Разве это от меня зависит?..
Куртинец не ответил, поглядел в окно, в которое бились клубы паровозного дыма, и после долгой паузы снова обернулся ко мне.
— И все-таки, пане Белинец, надо искать такую службу, чтобы она или помогла или, в крайнем случае, не мешала бы вашим занятиям наукой.
— Я бы ничего не хотел, — сказал я, — кроме клочка земли для опытов. О большем я сейчас и мечтать не смею.
— Клочок земли!.. — задумался Куртинец. — Арендовать его, пане Белинец, не так сложно, сложнее найти работу, чтобы иметь возможность его арендовать… Что ж, будем искать, будем искать…
Поезд замедлил ход. В окнах проплывали мутные огни станционных фонарей.
— Чоп, — произнес Куртинец и стал собираться. Здесь ему предстояла пересадка на мукачевский поезд.
Все это вспомнилось мне, когда я слушал Чонку.
Статьи, подписанные инициалами «Г. И.», — это мои статьи. Я работаю над ними ночами. Куртинец достает для меня необходимые материалы и среди них газеты, книги, выписанные через склад Свиды из СССР. Теперь это стало возможным.
Ружана помогает мне. Когда нужно, просиживает ночь напролет, переписывая на машинке мои черновики. Разговариваем мы мало, нам некогда, но в короткие минуты отдыха она подсаживается ко мне и начинает рассказывать о своей работе, о том, с кем и о чем она говорила, какие поступили заказы.
Рассказывать Ружана умела так живо, что даже ничем не примечательные события в ее передаче вызывали интерес. Я любил слушать ее, но часто спохватывался, что думаю о своем. Ружана и сама замечала это, но не обижалась, а только грустно спрашивала:
— Иванку, где ты?
Я проводил рукой по лицу.
— Далеко, Ружана.
— На Верховине, да?
— Да.
— Ты упорный, — задумчиво говорила Ружана, — не сдаешься.
Я и в самом деле не хотел сдаваться, а работа над статьями только сильнее разжигала мою тоску по любимому делу.
В заветном ящике хранились у меня мешочки с собранными на полонинах семенами клевера, овсяницы, меума, райграса. Как-то я открыл ящик и выложил на стол эти мешочки, сшитые когда-то для меня Гафией. Я вспомнил, как она кроила их из старой Горулиной рубахи и сшивала, сидя на пороге хаты. Руки мои тосковали по земле, по семенам…
Я начал подумывать о пустынном откосе горы позади нашего дома. Я даже как-то завел о нем разговор с хозяйкой.
— Мы с покойным мужем, — вздохнула она, — хотели высадить здесь виноградную лозу. Триста кустов — неплохой виноградник при доме, не правда ли?.. Но муж умер… Я с вас много не возьму за аренду, пане.
Она и в самом деле назвала сравнительно невысокую сумму, но и такую раздобыть мне было не под силу. Оставалось довольствоваться сельскохозяйственными статьями в журналах и специальной литературой. Кое-что я добывал в самом Ужгороде, кое-какие книги присылал Ярослав Марек из Брно.
Иногда я сам заходил на книжный склад, где работала Ружана, чтобы просмотреть полученные новинки. Дела у Свиды шли хорошо, заказов поступало много, и хотя торговец знал, что я ничего не могу у него купить, встречал он меня всегда приветливо. Однажды я застал его в состоянии крайнего волнения.
— Пане! — бросился он ко мне. — Они угрожают, как вам это нравится? Они требуют, чтобы я отказался продавать советские книги. Это уже третье письмо с угрозой разгромить мой склад, они бы хотели, видите ли, чтобы я продавал «Майн кампф». Нет, пане, нет! Я честный коммерсант и не хочу торговать войной. Я так и сказал в полиции.
— Что же вам ответили? — спросил я.
— В полиции? — Свида с досадой махнул рукой. — «Ваш склад ведь еще не разгромили, пане Свида, напрасно вы принимаете так близко к сердцу какие-то письма. Мы примем меры», — вот что они мне ответили! А какие меры, когда сегодня на рассвете в моем мукачевском отделении была уже разбита витрина. Я начинаю думать, что полиция защищает не меня, а этих бандитов! Что вы скажете, пане Белинец?
— Я скажу, пане Свида, что это скверная история, и коммунисты правы, когда они требуют от правительства не красивых слов о демократии, а решительных действий против фашистского сброда.
Свида вздохнул.
— Я не вмешиваюсь в политику, пане, но должен согласиться с этим, иначе один бог знает, к чему мы придем… А запугать они меня не запугают! Я не хочу терять возможности прилично зарабатывать!
Свида продолжал делать свое дело. Советской литературы становилось на его складе все больше и больше. И в те дни, когда у меня появлялась новая, принесенная Ружаной книга, окно нашей комнаты светилось всю ночь до самого утра.
Боже мой, как завидовал я моим советским коллегам, размаху их опытов, смелости претворяемых в жизнь замыслов! Должно быть, такое же чувство испытывает упавшая на землю птица, следя за вольным полетом стаи.
Но не только зависть пробуждали эти книги — они рождали новые и новые замыслы.
Так возникла у меня мысль о меуме — ароматическом зонтичном растении, которое горные пастухи называли «волшебной травой». Но волшебная эта трава, способная, как любил говорить Горуля, «заставить и камень давать молоко», была сама беззащитна перед суровой горной природой и не часто встречалась на полонинах. Еще с детства помнилось мне, как мечтали пастухи: «Эгей, если б дал ей бог силу!»
Вот об этих недостающих меуму свойствах — выносливости, стойкости — задумался я.
В мозгу моем созрел целый план опытов, которые негде было проводить, и мысль о клочке земли не давала мне теперь покоя.
Однажды, вернувшись домой, я был удивлен, что Ружана не встретила меня в прихожей, как обычно. Осторожно приоткрыв дверь в комнату, я увидел, что у Ружаны какая-то гостья. Женщины сидели у полыхающей печки и оживленно беседовали.
На легкий скрип двери обе они подняли головы, и я узнал в гостье Анну Куртинец.
— Наконец-то, пане Белинец! Я уж думала, что не дождусь вас, — сердечно приветствовала она меня.
— Мы даже хотели идти искать тебя на станцию, — сказала Ружана.
Я очень обрадовался приходу Анны. Живо скинул пальто и подсел к печке.
После обычных при таких редких встречах расспросов пани Куртинец сказала:
— Олекса поручил мне передать вам письмо. — Она раскрыла сумочку и достала из нее заклеенный, но ненадписанный конверт. — С этим письмом вы должны обратиться в лесную дирекцию края, лично к главному инженеру пану Зденеку. Он уже знает о вас. Это касается вашей работы. Вот и все. — Она улыбнулась и отдала мне конверт.
О том, что я не поблагодарил Анну Куртинец, я вспомнил, только когда она ушла. Даже после ее ухода я не мог заставить себя поверить в реальность того, что должно было произойти. Работа!.. «Это касается вашей работы»!
Едва дождавшись утра, я побежал в лесную дирекцию. Меня принял высокий, с седыми зачесами на висках чех. Это и был главный инженер лесной дирекции Зденек. Он молча вынул листок из конверта и неторопливо прочитал его. Письмо оказалось коротким, всего в несколько строчек.
— Да, мне говорили о вас. — Зденек внимательно поглядел на меня сквозь стекла больших очков. — Я могу вам предложить место лесного инспектора. Должность, конечно, не по специальности, но надеюсь, что вам будет нетрудно освоиться с нею… Сейчас я вас представлю управляющему, а завтра можете приступать к занятиям. Что касается рекомендаций, пане Белинец, то… — он сделал паузу, — я скажу кому следует, что получил их.
Я молча крепко пожал ему руку; мой благодарный взгляд был красноречивее всяких слов…
Не чувствуя под собой ног от радости, я не шел, а мчался к Ружане. Она оставалась сегодня дома и ждала меня. Но раньше чем толкнуть свою калитку, я позвонил у двери соседнего дома, где жила хозяйка.
— Пани! — выпалил я, едва она появилась на пороге. — Вы помните, мы говорили о вашей земле?
— Помню.
— Вы не передумали сдавать ее в аренду?
— Нет.
— В таком случае прошу этот склон считать за мной.
Должно быть, у меня при этом был довольно странный вид. Хозяйка взглянула на меня почти с испугом и поспешила дать свое согласие.
Я служил в лесной дирекции. Служба была нетрудная, неторопливая. Я быстро освоился со всеми ее особенностями, и не только Зденек, но и сам управляющий был мною доволен.
Часто мне приходилось выезжать в лесничества. Я радовался таким поездкам, особенно когда мне удавалось попасть в район Студеницы и пожить денек-другой у Гафии.
После суда над Горулей здоровье моей приемной матери заметно сдало. Она не признавалась в этом, бодрилась на людях и уверяла меня, что ей становится лучше. Но ужгородские врачи, к которым я возил Гафию, говорили другое. Я знал, что она недолго пробудет с нами.
