С этого дня в покоях императрицы топили только голландские печи. Екатерина заметила в разговоре: «В огнях каминов есть нечто мятежное, в то время как тепло голландской печи — сама добропорядочность и покой». Ныне всю энергию самодержица российская отдавала европейским делам. Пронзительные васильковые ее глаза смотрели только на запад. И когда Александр Романович Воронцов — только что вернувшийся после более чем годовой поездки по западным столицам, где он выполнял поручения императрицы, — спросил ее секретаря Безбородко о начинаниях восточных, тот руками замахал.
— Не время… Куда там… Что вы, что вы!
И так непохоже на себя засеменил по навощенному дворцовому паркету… Воронцов, вскинув голову, с удивлением посмотрел вслед Безбородко. Впрочем, глаза Александра Романовича, как всегда, были холодны. Он знал: характер императрицы во многом изменился, она стала резка, категорична, от нее уже не слышали всегдашних шутливых парадоксов, и Безбородко приходилось туго.
* * *У Шелихова, как Иван Ларионович паи из компании забрал, дело пошло наперекос. Губернатор, как и обещал, с иркутскими купцами разговор имел, но да купец не солдат — ему приказать трудно. Он лапки подожмет, как улита, и в свой домик заползет. А дом его — капитал купецкий.
Генерал купцов не убедил.
— Оно правильно, — говорили иркутские толстосумы на его слова, — оно верно. Надо бы помочь новому делу. Однако…
— Копейка–то трудно по нынешним временам дается. Да–а–а…
Пожимали плечами. Кряхтели. Прятали глаза.
Генерал собирался в другой раз поговорить с купцами, но все было недосуг. Шелихов, выждав, напомнил генералу о его обещании.
— Да, да, — ответил тот, — непременно. — И рукой сделал некий успокоительный жест.
Тем все и закончилось.
Передавали Шелихову, что посмеялся над ним Лебедев — Ласточкин и будто бы сказал:
— Ну, мы их, дураков новоземельских, в косяк собьем да еще и пастуха с кнутом к ним приставим.
— Ладно, — на то ответил Григорий Иванович, — Ивану Андреевичу тоже повеселиться надо. — И хотел было улыбнуться, но улыбки не вышло.
За последний год сдал Шелихов: еще бы — все в дороге. Лицо стало нездоровым. Под глазами повисли мешки.
Забот было много.
Мотался из Иркутска в Питербурх, Москву, Курск, Тобольск, сводя концы с концами. То там, то здесь перехватывал деньжонки, бросал, как и прежде не жалея, в дело, но случайные деньги горели, как в костре. Одно выручало: попервах, как Голиков паи взял, Шелихов отправил три галиота на новые земли, и тем новоземельцы пока обходились. Но подходило время новой посылки, а на то требовался капитал.
Ныне Шелихов приехал в Москву, надеялся здесь договориться с купцами. Когда к Москве подъезжал и объявились у окоема городские огни, рука у Григория Ивановича было поползла перекреститься. «Помоги, — хотелось попросить, — и выручи». Но Шелихов одернул себя: «Что я — милостыню собираю? Эх ты… До чего дошло». Сжал до боли пальцы в кулак.
Остановился на Варварке, у родственника, постоялые дворы обрыдли, хотелось домашнего тепла. Встретили его радушно, и он хорошо, как давно не случалось, выспавшись, рано поутру вышел из дома. Коней не попросил, все, с кем повстречаться хотел, были рядом, рукой подать.
Варварка — место на Москве старое. Многое повидала. Несчастного Бориса Годунова знала, глаза безумного Гришки Отрепьева ее оглядывали. Михаила Романова, первого в царской династии, еще несмышленым мальчонкой сюда привезли. На подворье родовое. Здесь же оно стояло, на Варварке. Юный отрок несмело выглядывал из слепенького оконца на сгоревшую Москву, и тоскливо было у него на душе, неуютно, как неуютно было в ту смутную пору на всей разоренной Руси.
Шелихов, оглядываясь, стоял на крыльце. Пахло калачами. В московских булочных поутру пекли калачи, и над городом стоял сытный, плотный, хоть ножом режь, хлебный дух.
Ударили колокола церкви юрода Максима, что, не боясь смерти, кричал Грозному царю о кровавой жестокости, нежно и тонко отозвались знаменитые певучестью колокола церкви Анны в Углу и мощно, сильно пробил слышный издалека колокол церкви Дмитрия Солунского. Да… Древнее было место Варварка. На Москве постарше и сыскать, пожалуй, трудно.
К крыльцу подкатил возок. Нетерпеливо отбросив кожаный фартук, полез из возка навстречу Шелихову Евстрат Иванович Деларов. Он с полгода как вернулся в Москву, передав управление на новых землях Баранову. Евстрат Иванович все хворал после того, как помял его медведь, но не встретиться с Шелиховым не мог, да к тому же договорились они, что сведет он Григория Ивановича с московским знатным купчиной, у которого Шелихов надеялся раздобыть деньги.
На лице у Евстрата Ивановича была улыбка.
Шелихов спустился с крыльца, ступил на мостовую. Евстрат Иванович махнул рукой мужику на облучке — отъезжай–де, дойдем пеше.
Каменные, со стенами в метр толщиной, амбары знаменитого на Москве купчищи–миллионщика Нила Вахромеевича Яковлева стояли рядом, в кривых переулках Никольской.
Нил Вахромеевич был купец старого закала. Зимой и летом, несмотря на погоду и новомодные веяния, ходил в длинном, клюквенного цвета, армяке, в старомосковской шапке колпаком, шумными торгами и ярмарками пренебрегал, сидел в полутемном амбаре при свече, но знал о том, где и как копейку урвать лучше многих. На Москве, прежде чем цену за товар спросить в случае большой сделки, говорили: «А что Нил Вахромеевич? У него были? Он как?»
Правда, Нил Вахромеевич далеко не с каждым разговоры вел. Однако известна была Евстрату Ивановичу одна особенность купца, и о ней он Шелихову сказал. Нил Вахромеевич иностранцев не терпел. Всех называл французами, и слово это было у него непременно ругательным. Свирепо стоял за русскую торговорили не скрывая — чудак. Другие задумывались, от французов одна беда и поруха для российского купечества. Врочем, считал — все обойдется. И когда прижимали его к стенке, пытая, отчего он так думает, Нил Вахромеевич говорил:
— Сроки… Всему есть сроки.
Большего от него добиться было нельзя. Одни на то говорили не скрывая — чудак. Другие задумывались. Он на то внимания не обращал и жил прежним порядком.
К нему–то Деларов и привел Григория Ивановича.
На углу Никольской в подвалы Нила Вахромеевича вела крутая лесенка старого красного кирпича жесткого обжига. Перильца у лестницы были истерты, видать, не один человек по ступенькам этим хаживал. Нил Вахромеевич многим был нужен. Тяжелая, на медной клёпке дверь подвала отворилась с трудом. Приказчик указал, как пройти к хозяину.
Нил Вахромеевич сидел под кирпичным сводом низкого окна, перед ним горела свеча. Когда приказчик сказал, что к нему гости, Нил Вахромеевич поднял к вошедшим большое нелюбопытное лицо, однако выслушал Деларова внимательно и перевел глаза на Григория Ивановича.
Шелихов ничего таить от старика не стал. Все рассказал. Даже и о мечтах своих — ходить русскими кораблями к далеким южным островам, в Макао, Кантан. Разгорелся лицом, как в молодости. Говорил волнуясь. Нил Вахромеевич время от времени поднимал на него неспешный взгляд, смотрел подолгу, но молчал, пальцами трогая лежащий перед ним на столе большой московский калач с запеченой ручкой. Отламывал по кусочку, клал в рот за густую, необыкновенно пышную бороду, жевал со вкусом. Затем взял стоящую тут же кружку с молоком, выпил до дна, поставил с осторожностью на стол.
Помолчали. В тишине за тяжелым, неподъемным поставцом, невесть для чего поставленным у кирпичной стены, скрипнуло, и тут же вроде орех прокатили по полу.
— То мышка, — сказал Нил Вахромеевич, — балует.
И опять помолчали. У Нила Вахромеевича тяжелые
веки опустились на глаза. Но вот что–то произошло в его лице, веки затрепетали и поднялись.
— Так, — начал он, — значит, Голикова дочки скушали. Ну что ж… Отцовый рубль круглый, катится бойко. Говоришь, товар меховой есть, — прищурился глазом на Григория Ивановича, — как продать, спрашиваешь? — Усмехнулся. — У нас на Москве бают: купить — что вошь убить; продать — что блоху поймать. А? Остер московский язык? — Поискал, не глядя, рукой по столу, но калач был съеден, и рука, ничего не найдя, остановилась. Нил Вахромеевич решительно сказал: — Малую лепту для торжества русского купечества на морях внести хочу, и товар у тебя возьму по хорошей цене. Пускай лежит, мне неторопко надо. Цену дождусь. Ан помни на дальних дорогах московскую поговорочку, что я скажу. — Поднял толстенный, что у иного рука, палец, помотал им перед Шелиховым. — Купец что стрелец: попал, так с полем, а не попал, так заряд пропал! И бей в цель! — Крякнул, словно квасу выпил ядреного.
Шелихов сделке был рад. Евстрат Иванович ничего не сказал, но подумал: «Плохи дела новоземельские. Ну а ежели бы отказал Нил?» И запнулся о незаметный камушек.
