Наутро у Антонины Антоновны были заплаканные глаза, Шестаков снова сделал вид, что не заметил.
Вдвоем с мальчиком они ушли на станцию, надо было узнать — не опаздывает ли дневной поезд, идущий из Москвы.
Даже хозяйкиному сынишке было скучно торчать на Хвойной. В чем отличие полустанка от большой станции? Хвойная живет лишь от поезда до поезда, а между ними никакой жизни. Пройдут поезда несколько раз в сутки, и опять пустынно, безгласно. Кипятком и тем не разживешься...
Третью ночь Шестаков спал бестревожно, укрывшись с головой одеялом. Может, он уже успел привыкнуть к громам и молниям снующих мимо составов?
А может быть, засыпая, не чувствовал скованности оттого, что Антонина Антоновна сегодня, тщательно протерев стекла фонаря, ушла на ночное дежурство.
Часть четвертой ночи он провел на станции. Поезд № 81 из Владивостока сильно запаздывал, и Шестаков возвратился в поселок далеко за полночь.
Переменчивая игра света и тени не будоражила бы его так, не стой поселок на повороте пути и проносящиеся фонари не обшаривали бы дома поочередно один за другим. На единственную минуту улочка поселка освещалась ярче, чем любой проспект Москвы, чем плотина Братской гидростанции.
И только глухая неведомая тайга, к которой притулился поселок, стояла непробиваемая скользящим светом.
Он тихо поднялся на крыльцо, нажал на щеколду, зная, что дверь осталась незапертой, тихо притворил ее, накинул крюк, снял сапоги и, не желая тревожить спящих, стараясь не скрипеть половицами, бесшумно добрел до топчана, разделся и лег.
Уже в предчувствии сна он вздрогнул от неожиданного вопроса:
— А может, зря дежуришь? Зря страдаешь?
— Еще несколько суток пострадаю. Если не выгоните...
Небо и река уже в ранние сумерки были подсвечены. Чем ближе подплывал катер, тем становилось очевиднее, что это отсвет большого зарева.
В Подъеланке горело с десяток домов, не меньше. Издали пожары гляделись большими кострищами.
Варежка сошла по сходням, брошенным для нее, сердечно простившись с капитаном и матросом; совместно пережитая опасность всегда сближает.
Катер спешил, ночь обещает быть светлой, но как бы их не остановил предутренний туман.
Пристань в Подъеланке задернута пологом дыма. Причалили к южной околице деревни, а бабушкин дом на другом краю.
Давным-давно не была здесь Варежка и заплуталась, ослепленная заревами. Пришлось несколько раз спрашивать дорогу у старых людей, которые горестно стояли возле калиток.
Собакам передалось безразличие людей перед эвакуацией, лень облаять чужого человека.
Запах гари стоял над деревней, и ветер-низовик не в силах был эту гарь разогнать. На деревню сносило дым и копоть с пожарищ.
Варежка добралась до бабушкиного дома уже на ночь глядя.
Что мешало ей заснуть — гарь, отсветы пожаров или неотступное чувство тревоги? Несколько раз вставала ночью: подпирала жердью скрипучие ворота; спасаясь от запаха гари, закрыла окна; чтобы не видеть бликов пожарища, закрыла неприкаянные ставни.
Невмоготу было слышать старческое кряхтенье дома. Ветер не ослаб до утра, все в доме, от половиц до крыши, скрипело, все расшаталось без мужских рук. Завалинка у дома и та просела...
— Ты на меня не злобься, Варвара, а только обманула я тебя, — сказала бабушка утром, когда Варежка распаковала чемодан и вручила подарки. — Никуда я от моего Афони не поеду. Такая моя судьбина, перехоронила Афоню в Кашиме. Это усопший мне знак подал, чтобы его не бросала. Нечестиво будет теперь в Кашиму не переселиться, совсем из этих мест уехать. Придет час — лягу с ним рядом. А на похороны телеграфно не вызвала, чтобы тебе, партийной женщине, не навредить. Тут у меня батюшка гостил, похороны-то были со священнодействием...
Варежка только пожала плечами. Бабушка расценила это как раздражение. А Варежке было стыдно самой себе признаться, что обрадовалась отказу упрямой старухи.
Бабушка не представляла себе, как будет жить в Кашиме, лишенная возможности подойти рано утром к окошку или выйти на берег и поглядеть на Ангару.
Утром они обе долго стояли на берегу и смотрели на Ангару, но видели ее каждая по-своему.
Бабушка глядела на быстротечную воду и видела остроносые долбленки, которые за полвека проплыли мимо, тяжеловесные карбасы, даже берестянки эвенков. Ей чудились удары весел, стародавний скрип уключин.
А Варежке по молодости лет представлялось, будто все лодки испокон века снабжены моторами «Вихрь».
— В ранешнее время божьими дарами не бросались, — сказала бабушка, вспомнив, как на этом самом месте Афоня поймал многопудового осетра; того осетра тащили четыре мужика, из него выдавили два ведра икры; осетр стоял зиму мороженой колодой, опираясь на изгородь. — Разве можно Ангару так нечестиво обидеть? Еще мать моя говаривала: дойной корове на сосок не плюют...
Варежка решила пройтись по деревне, и гнетущее зрелище представилось ее глазам.
Ветхие дома, не имеющие ценности, сжигали. У соседнего дома дотлевали нижние венцы, в золе чернела яма погреба. Все напоминало ей сгоревшую, разрушенную деревню, как она выглядит в фильмах о войне.
Жители трогались со своих насиженных, обжитых мест. Одних в Кашиме поселят в их старые дома, других ждут новые домики. Перевозят домашний скарб, имущество, инвентарь, лодки, сети, капканы.
Тяжело расставаться со старым очагом старым людям, да и не только старым.
Варежка увидела на стене необитаемого дома надпись, сделанную мелом: «До свиданья, милый, родной дом. Я прожил в тебе семь лет и семь месяцев. Большое тебе спасибо. Сережа». Нетвердый ребячий почерк. Где теперь Сережа со своим букварем?
В раскрытое окно Сережиного дома заглядывает куст боярышника. Глядела на него Варежка и раздумывала: «Днем, вечером или ночью скроется под водой этот куст? Уйдет ли под воду березка у просевшей завалинки дома, когда верхушку ее осветит солнце, или ей суждено расстаться с белым светом ночью? И уже ни один липкий новорожденный листочек не проклюнется, ни одна березовая сережка не народится ни будущей весной, ни во веки веков...»
Варежка все бродила, бродила по деревне...
Вглядывалась во все, что ее окружало, и не могла отвязаться от мысли: деревня доживает последние месяцы. Помнила, что эти стога сена — последние, никто и никогда не будет косить траву на веселом заливном лужке, где пасется лошадь с жеребенком. Милый, смешной дуралей! Особенно богатые, удобные луга на ближних островах — выпускали туда скотину, не боясь, что она уйдет или что медведь задерет теленка. В это лето трава сильная, стога обещают быть высокими.
Уезжали от своих лугов, огородов, пашен, садов и палисадников. В этом году уже не сеяли озимых, не поднимали паров, не заготовляли дров на зиму. Вывезут или сожгут прошлогодние поленницы, стоящие у изгородей, стен домов, амбаров? А если дрова не увезти или не сжечь, они плавучим сором направятся в океан.
Грузят, увозят чернозем с огородов, землю со скотных дворов, удобренную многими поколениями лошадей, коров, свиней, овец. Но сколько земли успеют отвезти на будущий огород в будущем поселке — машину, две, три? Это лишь горсть земли, какую переселенцы хотели бы взять с собой в Кашиму, там их ждет шесть соток раскорчеванной тайги. А весь остальной приангарский чернозем, накопившийся за столетия, смоет в океан...
В северном конце Подъеланки на усадьбе, которую готовили к эвакуации, глухо стучали топоры — не рубили, а били обухами.
Варежка подошла поближе к разобранному дому. Стропила, бревна промаркированы и сложены, рядом аккуратный штабель из снятых дверей, оконных рам, наличников.
Варежка подняла голову, удивительно знакомые, порыжевшие сапоги с мушкетерскими отворотами. Перевела взгляд еще выше...
— Гена! Елки с дымом! — Варежка увидела на стропилах раздетой амбарной крыши Погодаева; его голая грудь и крепкие плечи лоснились от пота.
Погодаев расторопно спрыгнул и, обрадованный, расцеловался с Варежкой.
За то время, что они не виделись, у Погодаева резче обозначились контуры бородки; от углов рта, от усов спускались узкие рыжеватые полоски, очерчивающие подбородок.
Она слышала, что Погодаев уплыл по Ангаре и где-то с другими доброхотами собирает сибирскую старину для музея, но никак не ожидала встретить его в Подъеланке.
Он забросал Варежку расспросами о бригаде: не барахлит ли мотор у Михеича? не сорвался ли с резьбы Нистратов? прислал ли весточку о себе профессор Ромашко из Усть-Илимска? не помирился ли Чернега с Садыриным?
По тому, с каким острым любопытством и нетерпением сыпал вопросами Погодаев, Варежка поняла, как он привязан к ребятам.
— Эх, нет здесь Славки Чернеги, — пожалел Погодаев. — Дома разбирают без маломальской механизации. Баржу нагружаем без крана. Чернеге при нашей работе цены не было бы — выдумщик незаменимый!
— Выдумщик? Это верно, — согласилась Варежка, думая о своем.
