«Не вышло!» — слышал Сайкин за спиной и ловил на себе осуждающие взгляды хуторян, когда шел из правления домой, и было так гадко, словно после долгой, мерзкой попойки. На веранде он сел за стол, сгорбился, не зная, как будет смотреть Елене в глаза. Дом будто осиротел, хозяин не чувствовал себя хозяином, вздрагивал от стука ставни, боялся громко кашлянуть, загреметь стулом. Сайкин поднялся, толкнул дверь в комнату, чудилось, нежилую, пугающую пустотой. Дверь натужно заскрипела, чего за ней прежде не замечалось, а стук каблуков гулко разнесся по дому.
Елена ничком лежала на диване, плакала. У Сайкина кольнуло сердце.
— Дочка…
Рука потянулась к вздрагивающему плечу Елены. Но она резко поднялась — красные глаза, сердитый взгляд, в котором то же самое: «Не вышло!»
— Что вам еще надо от меня? Что?
Гнев ее вызвал у Сайкина протест, еще больше уверил в своей правоте: «Делай ты по-хорошему, по-семейному, я бы ничего плохого не позволил и другому не дал бы тебя пальцем тронуть. Сама же виновата!»
— Зло надо мной верх взяло! — оправдывался он, но лицо Елены хмурилось, все неприветливее смотрели глаза. В них Сайкин видел одно осуждение, одну неприязнь к себе.
И снова стало безрадостно, глаза не ласкали добротные домашние вещи, на которые Сайкин не жалел денег. Прежде он мысленно разговаривал с каждым новым предметом, появлявшимся в доме. Бывало, обласкает глазами и скажет: «Ай-ай, сколько денег за тебя отвалено! Я бы сроду не купил, да Варвара подбила. Ну да ладно, вижу, вещь добрая, нужная. Служи хорошо хозяину и хозяйке». И вещь будто ярче сияла от ласковых слов Сайкина. Скажи он: «Передвинься в угол, там удобней будет», и она, чудилось, тотчас передвинется.
Но он противился перестановке мебели, которую не раз затевала Елена. Всякие перемены в доме пугали, казалось, нарушали раз заведенный порядок, семейный устой. Теперь и мебель потускнела, и потолок давил на плечи, и стены теснили, хоть сбегай из дому. Но и на почту идти не хотелось, стоило лишь представить суды-пересуды. Видно, куда бы Сайкин ни пошел, на что бы ни посмотрел, всюду будет слышаться злое: «Не вышло!»
За воротами он опустил глаза к земле, боясь встретиться с сердитым взглядом в чьем-нибудь окне. На дороге в пыли лежала связка ключей — не иначе как от семенных амбаров. Обронил Чоп. Сайкин ступнул на ключи ногой, загорнул пылью, воровато огляделся— улица была пуста, — быстро нагнулся и взял ключи. «А вот и вышло!» — подумал он словно кому-то наперекор.
На бригадном дворе Саша на ходу соскочил с двуколки — неузнаваемо грязный, будто не ехал, а шаром катился по дороге, — и вместе с ним во двор влетел вихрь, закрутил, завертел, поднял столб пыли. С запада по небу расползалась черная туча. Но она могла пройти и мимо, не родив дождя, лишь скупо окропив посевы и оставив на полях свернутые комочки пыли, точно оспины на лице. Так часто случалось.
— Где народ? Почему не везут семян к сеялкам? — еще издали крикнул Саша стоявшему у амбара Сайкину. Тот закрылся рукою от вихря, сплевывая захрустевший на зубах песок.
— Какой тут сев? Света белого не видно.
— А где кладовщик?
— Ищи ветра в поле.
— Как же семена взять?
— Некому грузить. Народ по домам разошелся.
— Я бы сам нагрузил.
— Держи карман шире.
— Что?!
— Не будет тебе семян! Уматывай отсюда подобру-поздорову.
Сайкин повернулся, пошел за амбар. Саша заметил в его руках ключи.
— Стой, дядя Филипп. Что у тебя за ключи? От амбаров?
— Смотри какой прыткий… Вот тебе ключи! — Сайкин подбросил на ладони звякнувшую связку ключей и сунул Цымбалу под нос дулю. — Может, тебе еще Варвару в придачу?
Саша на лету поймал его руку и вывернул за спину. Сайкин взвизгнул от боли.
— Да что вы! Да перестаньте! — Варвара суетилась возле катавшихся по земле мужчин. И тут грохнуло, словно раскололось небо. Голубые сполохи подсветили чернильную тучу, низко клубившуюся над землей, и, будто кровельщик заходил по железной крыше, покатились сухие раскаты грома.
— Амбар горит! Амба-ар! — металась по двору Варвара, заламывая руки. Из чердачного окошка валил черный дым, он просачивался и сквозь щели в досках. Потом выбились красные язычки-побегунчики. Вначале их сбивал ветер, душил дым, но с каждой минутой они смелее и смелее вырывались наружу, пока не охватили крышу со всех сторон, как лепестки головку подсолнуха.
— Это молния. Как полыхнет! — запричитала Варвара, испуганно-завороженно глядя на пожар.
Сайкин вскочил с земли и, оглядываясь, побежал домой. Он сразу сообразил по направлению ветра, что огонь перекинется на хаты.
Уже взялась пламенем камышовая крыша соседнего с амбаром флигеля, словно невидимый поджигатель сунул под нее факел. Почему-то обойдя следующую по порядку хату, огонь перекинулся на третью и пошел как шальной гулять по всей улице. Ветер задирал пылающие кровли, обнажал стропила, и по воздуху беспорядочно носились огненные птицы.
Люди заметались с ведрами и лопатами, пытаясь глушить огонь землей, обдавали водой стены и крыши домов, ближних к пожару. Многие хозяева были в поле, и их дворы без боя пленило жадное пламя.
— Окна не открывайте! Не давайте ходу воздуху! — кричал кто-то в толпе.
Саша Цымбал, пошатываясь под тяжестью мешка, вышел из горящего амбара. Дымилась одежда, взъерошились опаленные волосы. Он сбросил с себя мешок и, закрыв лицо рукавом фуфайки, снова бросился в амбар. Варвара преградила ему дорогу:
— Куда ты? Сгоришь!
— Еще чувалы остались!
И Варвара отлетела в сторону. Черные, с сединой, клубы дыма охватили и утянули Сашу в ад. Рухнула балка.
— Человек! Человек там…
— Че-ло-век! — засуетились, забегали вокруг амбара люди. Варвара таращилась на дверь, из которой валил дым, и вдруг обеими руками затрясла первого попавшегося на глаза парня:
— Помоги Сашку! Помоги! — Она схватила ведро с водой, обдала парня с ног до головы, толкнула к амбару, и тот влетел в него, как в колючки шиповника. Вернулся, дымя подпаленной одеждой, волоча потерявшего сознание Сашу, положил на землю. Саша открыл глаза — один совсем заплыл синевой, попросил пить.
— Жив? Здоров?
Варвара приподняла Сашину голову, наклонилась к нему с кружкой, смотрела так, точно сама жадно глотала воду, потом всем телом припала к дружку, забыв о хате, набитых добром сундуках, обо всем на свете.
Бабы во дворах истошно голосили. Мужики старались что-то делать: потрошили чердаки и кладовки, где хранились дорогие в этот ненадежный год продукты, бросали через окна мешки с зерном, кадки с салом, домашний скарб, гнали из дворов скотину. На дороге, против хат, выросли горы пожитков.
— Заходите, дорогие, заходите. Есть водичка! — Сайкин широко распахнул ворота, пропуская во двор пожарный отряд во главе с Захаром Наливайкой. Пожарники бросили в колодец шланг и пустили в ход насос.
— Добрый какой стал Филипп Артемович! — удивился Захар. — Прежде у него среди зимы снега не выпросишь.
— Боится за свою хату.
— А что ему бояться? Небось хата застрахована.
— Не-ет, тут другая причина. Как бы под половицей не припрятано что-либо такое, что нам с тобой не следует видеть.
— Да-а-а, копнуть бы не мешало этого куркуля… Покрепче, покрепче налегай на насос! Эх и хутор наш хуторок, у воды и без воды.
Но Сайкина словно подменили.
— Братцы! Не врозь! Сообща, сообща! Навалимся всем народом и погасим пожарище! — останавливал он бегущих растерянных людей (каждый к своей хате, к своим пожиткам), заворачивал к очагу пожара — к амбарам с зерном и скотному двору, охваченных буйным свистящим пламенем.
— Не спасем колхозные амбары — не спасем и свои хаты. Оттуда ветер, оттуда угроза, — деловито, без волнения говорил Сайкин, отдавая то одно, то другое распоряжение, и ему подчинялись, как в его бытность председателем.
Чоп с каким-то дрянным деревянным корытом и дуршлагом в руках остановился посреди двора, посмотрел на уверенного в себе, спокойного соседа, на парней, вместе с Захаром Наливайкой налегающих на насос, на то, как поднялся весь хутор на пожар, и вспомнил давнее, полузабытое из своей боевой молодости. «Вот он, энтузиазм!» — подумал Чоп, бросил корыто и дуршлаг, схватил багор и побежал к амбару.
Когда занялся свинарник, Варвара кинулась выгонять скотину, делала это быстро, сноровисто, без криков и причитаний, опаленная огнем, с обгоревшим подолом и растрепанными волосами.
— Сайкина хата зачалась! — крикнул Чоп с крыши. — Ну, теперь и наша на очереди!
Но Варвара будто ничего не слышала, бегая от стойла к стойлу с опоросными свинками, откидывала щеколды, выгоняла живность во двор. Она, казалось, забыла о своих сундуках с добром, над которым тряслась, еще дедовским и отцовским, — плюшевыми отрезами, тяжелыми, с кистями, шалями, каракулем, хромом, девичьим приданым, забыла, как старалась поменьше колхозу, побольше себе. Теперь она осознала, что лишиться личного — полбеды, но лишиться общественного, начала начал ее существования, — лишиться всего.
