— Чтобы еще выше поднять моральный дух наших чудо-богатырей, — четко и торжественно звучал голос Климента Ефремовича, — укрепить в их сердцах неудержимый наступательный порыв, Реввоенсовет республики принял решение — и наперед скажу, что оно целиком и полностью одобрено ВЦИКом, — о награждении лучших бойцов и командиров Конармии высшим знаком отличия — боевым орденом Красного Знамени…
Сообщение было встречено гулом. Ворошилов поднял руку. В наступившей тишине вновь зазвучал его голос:
— Сегодня получена телеграмма. Для вручения орденов и других ценных подарков к нам выехал чрезвычайный комиссар товарищ Орджоникидзе.
Снова разноголосица заполнила комнату. Зашелестели газеты, защелкали портсигары. Синеватые дымки потянулись к потолку.
— Награды мы вручим перед наступлением. А в оставшиеся дни необходимо провести глубокую разведку, — закончил выступление Ворошилов и поднялся. — Вопросы есть?
— Есть, — встал перед ним Дундич. — Когда можно выходить?
— Ты завтра выйдешь, сынок, — сказал Буденный, опережая Ворошилова. — Со своими орлами отправишься в Новочеркасск. Встретишь Орджоникидзе со специальным поездом.
Дундич вскинул большие глаза на командарма: опять тот отстраняет его от любимого дела, все жалеет, бережет. Доктор бережет — курить категорически запретил, жена бережет — даже по праздникам рюмку не поднесет, а если где у друзей перепадет, то Марийка обещает с жалобой пойти не только к лекарю, но добраться до самого Ворошилова. Вот и получается, что его как несмышленого ребенка со всех сторон оберегают.
Ничего не сказал Дундич командарму, но, когда все разошлись, напомнил Буденному:
— Я у тебя для особых поручений.
— А это и есть самое особое поручение, — жестко ответил Семен Михайлович. — И не канючь! Думаешь, не знаю, что ходишь с перевязанным боком. Все знаю. Снимешь повязку, тогда хоть к черту на рога пошлю. Вот так-то, брат.
Разоблаченный Дундич пристыженно опустил глаза. Кто мог донести командарму, что в последней операции под Егорлыкской шальная нуля поцарапала правый бок? Рана совсем пустяковая. Вгорячах даже не почувствовал боли. Лишь когда теплая струйка скатилась к коленке и ушла в сапог — догадался, что ранен. И Лида, точно почуяла беду, оказалась рядом. Можно сказать, силой затащила его в первую хату, перебинтовала и велела немедленно отправляться в лазарет. Иван благодарно улыбнулся своей давней пленнице и взял слово с нее, что рана, бинты и этот разговор останутся между ними. «Обещала ведь! — с досадой отметил про себя Дундич. — А может, Мария? Не Буденному, конечно, а его Надежде, которая как нянька ухаживает за нею с декабря, когда на станции Сватово ее свалил брюшной тиф».
— Гадай теперь, гадай, — насмешливо сказал командарм, глядя в смущенное, задумчивое лицо Ивана. — Как будто я сам без глаз. Не вижу, как ты руку волочишь к папахе.
Вдруг расслабившись, Буденный мечтательно, по-родительски, заговорил:
— Думка у меня, браток, есть. Хочу я вручить высшую награду Советской республики тебе живому, а не возложить ее на крышку гроба. А в боях-походах мы еще не раз побываем, потому как на наш с тобой век всяческой контры хватит.
…Утро выдалось как по заказу. Солнце пробило пелену туч, а ветер отогнал их к займищу. Гремели оркестры, дробь подков. К главной улице города — Садовой — стекались полки Конармии. Недалеко от собора соорудили просторную деревянную трибуну. Перед ней выстраивались поэскадронно. Немного отдохнувшие, посвежевшие, отогретые бойцы занимали места с шутками, перекличками, с лихими песнями.
Дивизион Дундича выстроился прямо перед трибуной. Лично он никому ничего не говорил о беседе с Буденным, но Петр Негош, потирая ладони, крякал, будто уже опрокинул стакан первача. Бойцы дивизиона также загадочно поглядывали на своего командира. А когда на трибуну поднялся командный состав и над площадью стала устаиваться тишина, Негош с деланным ужасом посмотрел на новый полушубок Дундича и спросил:
— Где же дырка?
Иван Антонович смутился, досадливо отмахнулся от надоедливого земляка, но про себя подумал: зря не проколол, теперь не привинтят орден, а отдадут в руки, и никто не увидит, как будет сверкать на груди командира награда его разведчикам.
Между Буденным и Щаденко встал низкорослый, но широкий в плечах, круглолицый грузин, которого Дундич сопровождал от Новочеркасска. Это был посланец Москвы Григорий Константинович Орджоникидзе, которого товарищи в поезде называли Серго. Орджоникидзе снял островерхий шлем, и ветерок сразу приподнял над его большим лбом смоляную прядь.
Но первым речь держал Щаденко.
Обращаясь к эскадронам, он сказал:
— Товарищи бойцы, командиры и политработники героической Первой Конной! Товарищи трудящиеся славного города Ростова! Сегодня мы с вами собрались на этой главной улице, чтобы воздать должное нашим славным героям, чудо-богатырям, водрузившим красное знамя свободы над Воронежем, Донбассом и колыбелью казачьей контрреволюции Ростовом-на-Дону.
Ликующее «Ура!» утопило все городские шумы, рванулось в тесноту прилегающих к площади улиц.
— Слово для приветствия и вручения наград предоставляется члену Реввоенсовета фронта товарищу Григорию Константиновичу Орджоникидзе.
Новая волна ликования прокатилась над городом.
Орджоникизде говорил, слегка покачиваясь, изредка выбрасывая сильный кулак, когда хотел подчеркнуть значимость своих слов.
— Отмечая боевые заслуги Первой Конной, — звенел, набирал силу голос Орджоникидзе, — Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет и Реввоенсовет республики сегодня вручают особо отличившимся полкам и бригадам свои Красные знамена. ВЦИК и Реввоенсовет уверены, что эти знамена будут с честью пронесены вами через все бои до окончательного разгрома Деникина, до полной победы над мировой контрреволюцией!
С небывалой силой площадь взорвалась восторгом. Дундич не слышал своего голоса в этом мощном многоголосье. Но от собственного крика вздрагивала и радостно замирала душа.
Выкликаемые Буденным, один за другим поднимались на трибуну командиры полков. Бережно и вместе с тем твердо сжимали холодное древко знамени, вскидывали его над головой, целовали кумачовый бархат и клялись…
Начали награждать героев.
Буденный и Щаденко попеременно называли фамилии, а Орджоникидзе передавал в руки отличившихся ордена вместе с маленькой книжицей. Вот и дошли до буквы «Д». Иван Антонович, оправив портупею, напрягся. Его движения не ускользнули от подчиненных. Они ласково переглянулись. И вот наконец Щаденко прочитал:
— «Товарищ Дундич Иван Антонович, состоя в рядах Красной Армии с момента ее зарождения, являл собой пример беззаветного мужества и героизма, верности и преданности великому делу русской революции, принимал активное участие в боях и, будучи неоднократно раненным, не покидал строя, чем воодушевлял красноармейцев на подвиг. Учитывая исключительные заслуги, Реввоенсовет на своем заседании от 28 февраля 1920 года постановил: наградить командира дивизиона для особых поручений при командарме Дундича Ивана Антоновича высшим знаком воинского отличия — орденом Красного Знамени…»
Сколько позже ни силился Дундич вспомнить момент церемонии, но так и не смог. Словно влили в него кружку доброй старой сливовицы, и затуманила она не только очи, но и память. Гул над площадью стоял неимоверный, будто грохотали все барабаны и литавры, будто гудела медь всех оркестров, будто залпами била целая батарея.
Смутно помнил, как обнимали и целовали его друзья-товарищи, как что-то отвечал на поздравления, но на всю жизнь запомнил, как встретила его Мария. Едва встав с постели после болезни, она прижалась исхудалым лицом к его угластому подбородку, к его обветренным щекам, к горячим от волнения губам и, захлебываясь от радостных слез, говорила:
— Ваня, какое счастье! Тебе первому из всех интернационалистов…
Мария где-то нашла кусок бархата яркого клубничного цвета, вырезала кружок и, проколов в нем дырку, привинтила орден к френчу мужа.
— Расскажи, как там было, — тормошила она Ивана.
— Ну, назвали Дундич… Слез с коня, пошел. Вручили.
— Просто вручили, и все?
— Нет. Говорили.
— Что говорили?
— Ну, все говорили.
— А потом?
— Обнимали, целовали.
— Как я? — лукавинка промелькнула в ее темных глазах.
— Нет, — откровенно признался он. — Ты лучше.
— А потом что было?
— Фотографировали… Сперва всех, а после каждого… Скоро подарю тебе…
Полюбовавшись орденом на френче, Дундич резонно заметил:
— Летом буду носить здесь, а теперь привинтим на полушубок. Пусть все видят. Как будто он у всех есть. Дали одному, а заслужил весь дивизион.
