«Не знает, ничего не знает про тот вечер», — облегченно подумал Борисенко, с каким-то новым интересом вглядываясь в распалившееся, красивое в гневе лицо неожиданной заступницы Широковой. «Молодец, молодец, — думал с неким восхищением он, — вот так не боясь прийти к начальнику резерва и взять на себя чужую вину? Похвально, весьма похвально! Такое встретишь сейчас не часто».
То ли расстроенная, то ли сознательно не желая прощаться, Селихова в сердцах толкнула тяжелую дверь. Влекомая сквозняком из широко распахнутой форточки, та громко хлопнула. Борисенко вздрогнул от неожиданности и, подстегнутый, выстрелом двери, торопливо заходил по своему длинному кабинету.
«Может, и действительно не стоило применять к Широковой столь суровую меру, — подумал он. — Ограничиться, к примеру, внушением?» Но теперь он не волен что-либо изменить. Вон как обрадовался Муллоджанов, услышав о его приказе. Этот хитрец, конечно, не ждал от него такого. Да что Муллоджанов, он сам, Борисенко, не ждал, что примет такое решение.
А всему виной, тот вечер, ее ненужное упрямство, колкие обидные слова, от которых, кажется, и сейчас горят уши: «Постыдитесь, Иван Данилович! Постыдитесь!» Борисенко поморщился. До этих слов, воспоминания, связанные с тем вечером, были приятны, и он мог, как пластинку, прокрутить не один раз, вызывая в памяти события того вечера. Вот он ждет ее, волнуется, как юноша, места себе не находит, бегая по квартире, что-то прибирая, что-то протирая, и мысль, одна радостно-тревожная мысль: придет ли? — занимает его: придет ли, придет ли? Наконец, когда терпение его, казалось бы, вот-вот лопнет, она пришла. С холода свежа, ясноглаза, румяна, и ее вид, запах ее крепкого молодого тела с новой силой начали волновать его. Боже, как она хороша, как много бы он отдал, чтобы она стала безраздельно его. Куда Лидии до этой девчонки. Да что это он, тоже нашел с кем сравнить! Тоня-Тонюшка, — изымал он сладостно из души ее имя.
Яблоки, что принесла она из магазина, холодны, красны, как и руки ее, и он шутит по этому поводу и, протягивая ей через стол большое пурпурное яблоко, задерживает ее ладонь в своей, с надеждой и в то же время властно заглядывает ей в глаза. Она растерянна, смущена, и это умиляет его. Они пьют вино. Прекрасное, светлое вино. И почему он раньше обходил стороной сухие вина, отдавая предпочтение тому, что покрепче, позабористей? В тот вечер он был не менее хмельным, но это был иной хмель — легкий, радостный.
Они пьют вино, говорят о том, о сем, неназойливо, вторым планом звучит музыка. Он зовет ее танцевать, и она, какое-то время помедлив, то ли уступив его желанию, то ли разохотившись сама, наконец соглашается. Он подает ей руку, помогая встать с глубокого кресла, и легким рывком, словно бы невзначай, привлекает к себе… Она же уклоняется в сторону, недоуменно взглянув на него. Он обращает все в шутку. И, взяв ее за руку, неуверенно начинает. Танго… Он не ахти какой танцор! Да и когда последний раз танцевал? Лет двадцать назад, когда холостяком бегал в «железку» — так между собой звали они свой Дом культуры железнодорожников. Танцевать как следует он так и не научился, и сейчас вот ступает, наверное, как медведь. Но не это главное, важно то, что он держит ее в своих руках. Он плохо слушает музыку, что-то бормочет в свое оправдание, сам думая о другом. «Вот сейчас окончится музыка, — думает он, — и я непременно обниму ее. И все станет на свои места».
Музыка смолкает, и он, не выпуская ее, тянется губами к ней. Антонина же, отшатнувшись к стене, вся напрягшись, заметно побледнев, словно и не говорит, а пишет по серой вечерней стене, как по школьной доске, эти убийственные слова: «Постыдитесь, Иван Данилович, постыдитесь…» Надо же, такой позор! И слово-то какое обидное подобрала! Нет бы там сказать: отстаньте, это, мол, лишнее, или что-либо в этом роде, а то ведь отыскала.
Ничего, будет ей впредь наука. Не хотела как лучше, пусть на себя пеняет. Быть может, с его стороны это несколько и подловато, чем-то похоже на месть, но ему хотелось как следует проучить ее. А то тоже корчит недотрогу. Но ничего, теперь будет знать!
Странное дело, но Борисенко не испытывал удовлетворения от того наказания, которому подверг Широкову. Его снова стали одолевать сомнения. Он давно не курил, а тут явилось желание подымить. Где-то в столе у него валялась пачка сигарет. Борисенко подергал поочередно ящики и нашел в срединном пачку «Опала». Тут же лежал и картонный спичечный коробок. Борисенко в нетерпении открыл пачку сигарет. Табак успел изрядно высохнуть. По давнему опыту он знал, что курение подобных сигарет не доставит ему никакого удовольствия, — чтобы убедить себя в этом, он вытащил сигарету, слегка потер ее в пальцах, следя за тем, как сыплется на пол тоненькая серая табачная струйка.
Он бы мог послать кого-либо из своих подчиненных за сигаретами, наконец «стрельнуть», но никого ни о чем не хотелось просить. Борисенко остановился у окна, бездумно поглядывая в проулок, образованный неказистыми одноэтажными домишками. Вид серого проулка вызывал необъяснимое чувство тоски, и Борисенко поспешно отвернулся от окна, в тайной надежде посмотрел на массивный телефонный аппарат. И он, словно повинуясь ему, заурчал, запульсировал алым глазком. Борисенко поспешно рванулся к телефону, нажал белую клавишу на панели, но трубка молчала. «Алло, алло», — нетерпеливо окликнул Борисенко. Может, кто-то ошибся номером, не туда попал? Но по тому, как долго не опускали трубку, Борисенко догадался, что этот звонок предназначался ему. Но чего же тогда играть в молчанку? «Алло, алло, — повторил, сердясь, он, — я вас не слышу». На том конце медлили, Борисенко хмыкнул и нерешительно положил трубку. Почему-то он решил, что это звонила Широкова. Он был уверен в этом, как был уверен и в том, что она через кого-либо, а может, и напрямую будет искать встречи с ним. Он ждал этого звонка. И он раздался. Ей необходимо что-то ему сказать, но, видимо, не знает с чего начать? Это все, конечно, не просто, и можно лишь посочувствовать ей.
Да, кстати, он давно собирался посмотреть ее личное дело. Борисенко нажал кнопку селектора и попросил начальника отдела кадров Примакову занести личное дело Широковой.
Ну, бабоньки, с праздником! Здоровья вам, счастья и, как говорится, самого-самого…
Алферова, которой на правах старшей было поручено произнести первый тост, обвела повлажневшими глазами сидящих перед нею женщин и, скосив глаза на рюмку, наполненную до краев, боясь расплескать, осторожно приблизила ее ко рту.
— Что ж ты нам главного не пожелала, — выкрикнула от стены Еремина, маленькая, сухая, злая на язык.
Алферова застыла с рюмкой на полпути. Сейчас Еремина непременно что-нибудь отмочит. За ней не залежится.
— Раз ты нынче такая добрая, так пожелай нам каждой по хорошему мужичку… Хоть разик в году!.. А, бабы!
Стол колыхнулся, заходил от обрушившихся на него локтей, ладоней…
— Чего вы ржете! — с невозмутимым лицом обратилась к ним Еремина. — Жизненное ведь говорю.
— Да ну тебя, дуру!
Алферова как от пустого отмахнулась от Ереминой и первой пригубила рюмку. Ее примеру последовали другие.
— Видишь, как тут у нас весело, — тронула Антонину за рукав широкоскулая плотная Раиса Ведерникова. Как и Антонина, она прежде ездила проводницей, но в чем-то провинилась и была послана сюда, в экипировочную бригаду.
Когда срок наказания кончился, осталась тут, не пожелав вернуться назад, хотя ее неоднократно и звали. «Ха, нашли дурочку, — сдалась мне ваша дорога», — вызывающе отвечала Ведерникова.
— Не горюй, девка, — сказала она в первый день Антонине. — Тут тоже не худо. Ну и что, что у вас там суточные, колесные. Больше ста двадцати все равно не выбивает. А у нас тут сто тридцать — сто сорок, и никуда ездить за ними не надо. Не нужно мерзнуть, гонять, как проклятущей, по вагону взад-вперед. Одна зима чего стоит, как вспомню, так вздрогну; а летом какой кошмар! Нет, меня теперь на дорогу на аркане не затянешь. Абсолютно точно! Пусть других поищут. Милое дело тут. Снарядила вагон, и травушка не расти… Чем не жизнь!
Все правильно, все верно говорила Ведерникова, и Антонина вслед за ней готова была признать, что работа у проводниц, конечно же, не из сладких, но чем больше говорила Ведерникова, тем досаднее становилось за себя, за то, что все так нелепо получилось. Работала бы сейчас вместе со своими, а то теперь прозябай тут, на экипировке. Может, эта работа и впрямь кому-то нравится, но только не ей.
За три года работы проводницей Антонина успела полюбить свою нехитрую службу и перевод свой сюда, в экипировочную бригаду, несмотря на попытки девчат утешить, убедить ее, что она абсолютно ничего не теряет, даже, наоборот, в чем-то выигрывает, считала кровной обидой. Безусловно, она заслужила наказания, но не такого.
