— Уговорил ты его? — спросил я Семена.
— И не старался, — усмехнулся Рущак, протягивая Пчелке пучок сена. — Мы его с Калинкой обдурили.
— Матлаха?
— А что ж! Я с того часу, как ты мне про серо-бурый скот рассказал, Иванку, ждал только случая, чтобы попробовать, и дождался. Отелилась у нас Медуница, добрая корова, швицкая. Ну, а телку мы и утаили от Матлаха, на волков свалили: волки задрали. Потом я ту швицкую телку увел в Воловец, а там и выменял. Мне человек с охотой за нее молодую карпатскую дал, Пчелку! Она и есть! Пригнали мы Пчелку на ферму, а я к Матлаху и говорю: «Селянский скот с потравы согнали. Как быть?» — «Нехай, — кажет Матлах, — постоит запертый, пока хозяева не объявятся, а объявятся — штраф!» Этого мне и надо было! — Семен рассмеялся. — Вот уже седьмой месяц пошел, а хозяева все не объявляются. Есть же такие нерадивые! Матлах было велел корову резать, а я ему ведро с ее молоком показываю. Грешно такую бить. Оставил… Ведь лучше других швицких! А сколько мы с Калинкой на нее труда положили, раздаивали, корм подбирали, чуть ли не в глаза заглядывали, чтобы узнать, что ей надо. И видишь, какую выходили!.. Это тебе, Иванку, спасибо.
— За что?
— За то, что подсказал.
— Подсказал тебе, а легло лишней кроной Матлаху в карман.
Семен насупился и замолчал.
«Все так получается, — подумал я с горечью. — Вот и здесь: к чему ни притронься, на что ни посмотри, — во всем труд Калинки, Рущака и частица моих знаний, а зашли мы сюда с Семеном таясь, будто воры…»
Мы сидели в проходе между стойлами на низеньких скамеечках для доярок. На полу перед нами коптил фонарь, но никто из нас не пошевельнулся, чтобы прикрутить фитиль. Я видел, что Семен не на шутку загрустил, и решил тут же немедля рассказать о цели своего приезда.
Выслушав меня, Семен заметно оживился.
— Не оставил ты это, Иванку? — сочувственно спросил он.
— Как видишь.
— Тянет, значит.
Семен только теперь укоротил фитиль и, подумав, произнес:
— Бороздочку я тебе на моей земельке дам… Ну, и на матлаховском лугу мы тоже пристроимся с тем меумом. А вот если повыше земля нужна, так поди до старого Федора Скрипки. Выше Скрипкиной земли нет.
— Мне помнится, — сказал я, — у него две полоски были возле потока, это не так уже высоко.
— Про ту забудь, — буркнул Семен, — ее Матлах прибрал все-таки. А Скрипке взамен другую дал. Высоко! Скрипка и хижу туда свою перенес.
— А дети его где?
— Разбрелись кто куда, — сказал Семен. — Старший, Михайло, в Америку уехал; а со старым младший, хворый такой, только и остался.
На Федора Скрипку я не рассчитывал, но все-таки решил сходить к нему.
Ночлег мне Семен устроил под оборогом на сене.
Как только рассвело, я простился с Семеном и стал подниматься по знакомой с детства тропе через лес за седловину, где стояла теперь Скрипкина хата.
* * *
— Ох, и гость, ох, и гость! — признав меня, засуетился старик. Он хлопал руками по бедрам, как петух крыльями, и звал жену. — Стара! Стара! Где ты там пропала? К нам пан инженер пришел!
Жена Скрипки Анна, высокая, грузная старуха, не разделяла восторга своего мужа по поводу неожиданного прихода пана инженера, хотя этот пан инженер и был сыном подруги ее молодости.
— Сидайте, — пробасила она угрюмо.
Я сел. Скрипка тоже пристроился на краю настила, служившего кроватью, и забросал меня вопросами о Горуле.
— Упрятали дружка моего. Не летай, орел!.. Нема правды на свете, ох, нема ее, человече!..
Пока Скрипка вздыхал и охал, старуха его не сводила с меня буравящего взгляда. Она стояла на пороге, заслонив собою видневшиеся сквозь распахнутую дверь гребни гор, позолоченные взошедшим солнцем. Но, несмотря на свой воинственный, суровый вид, «стару» явно мучило любопытство, ей не терпелось поскорее узнать, зачем я пришел в такой ранний час.
Я объяснил причину моего прихода. Лицо старухи приняло разочарованное выражение, но Скрипка неожиданно обрадовался:
— Чуешь, Анно! — всплеснул он руками. — Моя земля в цене, выходит. Ну, что ты скажешь?..
— Выше, чем у вас, пашни нет во всей округе, — сказал я.
— Это правда, что выше нет, — согласился Скрипка. — Выше меня один господь бог пашет и сеет.
— А что, пану инженеру добре платят за это? — послышался трубный голос Анны.
— Мне ничего не платят, — ответил я.
Скрипка поглядел на меня с недоверием:
— Ох, человече! Разве ты бы так старался, если бы паны грошей не платили?
— Я не для панов хлопочу, вуйку.
— А для кого?
— Для науки.
— Так то же и есть для панов, — простодушно заключил Скрипка.
— Нет! — сказал я горячо. — Не для панов, а для народа!
И, не думая уже больше о том, удастся ли мне чего-нибудь добиться у Скрипки, я стал рассказывать этим людям, загнанным бесправием и нуждой так высоко в горы, на каменистый клочок земли, о могучей силе науки. Я рассказал им о травах, возвращающих бесплодным землям плодородие, о меуме, о карпатской корове Пчелке и новых сортах плодов, выращенных в Брно Ярославом Мареком.
Скрипка сидел и слушал, зажав руки между коленями; Анна попрежнему стояла на пороге, будто вросла в него.
— Может, твоя правда, — произнес после долгого молчания Скрипка, — но что-то я не видел, чтобы наука была для народа, я другое видел: як наука — так все с народа!.. Вот поди сюда, — поманил он меня пальцем, — подойди, не бойся.
Я подошел к кровати. Скрипка тоже встал, и тут только я заметил, что на кровати кто-то лежит под домотканной холстиной. Скрипка отогнул край холстины, и на меня взглянули лихорадочно горящие глаза. Трудно было сразу определить, кому они принадлежат: старому или молодому существу. Только всмотревшись в изможденное, желтое, почти прозрачное лицо, я догадался, что передо мною сын Скрипки.
— Сын, — сказал Скрипка и вздохнул. — Не жилец… А я его и в Сваляву в прошлом году до лекаря возил. Дуже ученый лекарь! Посмотрел он на его и кажет: «Треба в больницу положить вашего хлопца — и поправится». — «А долго, пане лекарь, опрашиваю, лежать надо в той больнице?» — «Полгода», говорит… Ну, скажи, человече, где Федору Скрипке те гроши взять для больницы? Разве я бы пожалел, если бы мог их заработать? Вот и привез обратно домой… До весны еще ходил, а с весны слег и не встает. Грудь болит. Видишь, каким стал, а ему ж только девятнадцатый год пошел!
Хлопец глотнул полураскрытым, запекшимся ртом воздух и отвернулся к стенке.
С чувством горького стыда от сознания собственного бессилия смотрел я на умирающего. Но чем я мог помочь ему? Я слишком хорошо знал таких, как он, обреченных на смерть. Сколько их лежало по верховинским хатам! «Зачем я пришел сюда и надоедаю своими просьбами людям, у которых такое большое, непоправимое горе?» — пронеслось у меня в голове.
Я взглянул на Анну. Она стояла неподвижно, с тем же угрюмым, непроницаемым, будто высеченным из камня лицом, по которому проложили след скупые слезинки.
— Ну, человече, — произнес Скрипка, бережно поправляя холстину и снова присаживаясь на край кровати. — Это я к слову про хлопца моего… А бороздочку на своем поле я тебе дам. Ты только скажи, что на ней делать. И с той же бороздочкой не хватало и без нее не хватит. Как, стара? — повернулся он к жене.
Старуха вытерла концом головного платка лицо.
— Что ж, — сказала она, — и мы люди.
На двадцати клаптиках земли в разных концах Верховины, то вытянувшись бороздкой вдоль межи, то уголком в поле, то пятачком среди камней на пустошах, зеленели высеянные мною травы, и робко, словно пробуя силы, скудно, но все же колосились, на удивление многим, рожь и пшеница.
Семен Рущак и Федор Скрипка из Студеницы, Стефан Попович из Потоков, Михайло Стрижак и Петро Цифра на Воловщине, лютянский кузнец Святыня и другие выхаживали эти пробные посевы, сберегали их от смывов и сорняков и следили за всеми сроками. Сначала они делали только то, о чем я их просил, но затем в них самих проснулся беспокойный дух испытателей.
— Что ты со мной сделал, человече? — шутливо говорил Скрипка, когда я навещал его во время моих инспекционных поездок в лесничество. — Я теперь в небо глядеть разучился. Идешь и все под ноги себе смотришь и думаешь: «Почему, бес его знает, эта травка так растет, а не этак?»
Однажды я даже получил от Скрипки письмо. Кто-то под диктовку старика писал на замусоленном листке крупным, разъезжающимся во все стороны почерком.
«Пишет до тебя с полонины Скрипка Федор и желает доброго здоровья. И я, слава матери божией, пока что здоровый и пасу скот, а за твоей бороздкой смотрит стара. Теперь мы с нею вдвоем остались. Младшего нашего уже нема — помер.
Стал я примечать тут на полонине, Иванку, что как помочится овца над тем проклятым щавелем, что глушит всякую другую траву, так щавель сгорает и только погодя опять начинает расти. А мне очень неохота, чтобы он рос. Тогда я сам собрал малую овечью нужду и полил проклятого, а как он сгорел, высеял по тому месту добру траву меум. И пишу я тебе сейчас, что трава дуже густо и хорошо взошла и сама заглушила щавель, как он вздумал опять пробиваться. Я тот клаптик отгородил, чтобы его скотина, сохрани матерь божья, не вытоптала. Приезжай, посмотришь, а я еще пробовать буду».
