«Странное требование!» — усмехнувшись, подумал прапорщик.
— Я предлагаю ничего не отвечать… Это единственное средство сохранить достоинство носителей народных полномочий.
— Все это очень хорошо, разумеется, насчет народных полномочий, — медленно произнес голос, принадлежавший, без всякого сомнения, старику — и, по всей вероятности, военному, — а покамест мы обсуждаем ультиматум, большевики, нужно полагать, занимают Главный штаб.
Юнкер в изодранной гимнастерке с винтовкой в руке пробежал мимо Миллера, где-то за углом, в глубине коридора, распахнул двери и вытянулся на пороге, поднеся руку к козырьку.
— Подполковник Параделов просит известить Временное правительство, что Главный штаб занят большевистскими войсками!
9
«…по прошествии двадцати минут с момента вручения настоящего ультиматума артиллерией Петропавловской крепости…»
Крышка часов щелкнула и отвалилась: часы показывали двенадцать минут седьмого, — до истечения указанного срока оставалось восемь минут.
Высокий человек в шинели, накинутой на узкие плечи, сунул часы в карман и, покачиваясь на длинных ногах, прошелся по комнате.
«А ведь, должно быть, не один я сейчас считаю минуты… еще семь… шесть… пять минут и…»
— Товарищ Турбин, крепостная рота отказывается стрелять!
Человек, которого взволнованный ординарец назвал Турбиным, сделал шаг вперед, вспылил было, но сдержался и спросил, немного заикаясь:
— По-почему?
— Говорят, орудия заржавлены… Говорят, пускай сам комиссар из таких орудий стреляет!
Трехдюймовые орудия, которыми надлежало штурмовать Зимний дворец, были найдены на дворе арсенала и еще утром вытащены за крепостные стены.
Снаряды частью нашлись в арсеналах, частью были присланы с Выборгской стороны из склада огнеприпасов, — все было готово к тому, чтобы в условленный час начать бомбардировку Зимнего, и теперь, когда этот условленный час пришел, когда через четыре минуты Военно-революционный комитет прикажет открыть огонь, теперь…
— Т-товарищ Павлов, я иду к орудиям… Вы за-замените меня до моего возвращения.
Тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы; октябрьский вечер легким дыханьем дождя оседает на лицо и руки.
Через Троицкий мост с резким звоном тянутся игрушечные трамваи, лепятся к перилам кукольные фигурки прохожих.
Турбин выбрался наконец за крепостную стену.
Среди огромных куч мусора стояли орудия.
В десяти шагах от них несколько артиллеристов жались к оголенным ветлам. Один из них вышел вперед.
— Товарищ комиссар?..
Ручной фонарь направляется навстречу артиллеристу, и свет его на мгновенье задерживается на офицерских погонах.
— В чем дело, п-поручик? П-почему артиллеристы отказываются с-стрелять?
— Артиллеристы не отказываются стрелять…
Поручик держит голову прямо и смотрит в лицо Турбина немигающими глазами.
— Артиллеристы не отказываются стрелять, в случае если им будут предоставлены исправные орудия. Эти орудия — неисправны. При первом выстреле их разорвет. Они — проржавели, в компрессорах нет ни капли масла.
Турбин внезапным движением наводит свой фонарь прямо в лицо офицера.
Сухое, гладко выбритое лицо спокойно, брови слегка приподняты, глаза смотрят не мигая, только зрачки сузились под ярким светом; да и что там рассмотришь в этих пустых глазах?
— Я в-вам не верю.
Поручик пожимает плечами.
— Как вам угодно! Впрочем, вы можете удостовериться сами.
— В-вызовите сюда фейерверкера.
Фейерверкер, неуклюжий, широкий солдат, в темноте возится возле орудий; его зовут; переваливаясь на коротких ногах, он идет к комиссару.
— К-какие неисправности в орудиях?
Фейерверкер молчит.
— К-какие неисправности в орудиях?
— Из их давно не стреляно, — говорит, нахмурившись, фейерверкер. — Заржавели. И в компрессорах…
— Что?
— В компрессорах — пусто. Масла нет.
Турбин молчит; немного погодя он подходит к артиллеристам ближе и говорит глухо:
— Сейчас я п-пришлю своего помощника д-для обследования орудий. В случае, если они окажутся исправными…
Он замолчал на одно мгновенье:
— Расстреляю.
Он повернулся и быстро пошел обратно.
У самой крепостной стены его догнал начальник крепостной роты.
— Простите, товарищ комиссар…
Турбин, не замедляя шага, повернул к нему голову.
— Вы, может быть, думаете, что я солгал… Даю вам честное слово офицера, что…
Он едва поспевал за комиссаром.
— Что стрелять из этих орудий в самом деле крайне опасно!
10Кривенко, два часа просидевший в казармах Балтийского экипажа, тщетно уговаривал молодого мичмана, только что назначенного начальником одного из фронтовых штабов, отдать приказ о наступлении на Зимний; он вернулся к своему отряду мрачный и ничего не отвечал на расспросы красногвардейцев.
Хмуро выслушал сообщение своего помощника о том, что за время его отсутствия заставой Павловского полка были задержаны на Морской сто пятьдесят юнкеров с четырьмя орудиями, обругал его за какие-то пустяки и принялся осматривать испорченный пулемет, с которым возился еще утром.
Раза два он пробормотал что-то про себя, но Шахов, возвратившийся с обхода, расслышал только:
— Все дело губят. Что ж, подождем.
Шахов хотел было узнать от него о причинах замедления, но раздумал и отошел в сторону.
С новой силой он вспомнил о Галине.
Теперь он тревожился о ней, жалел, что не отправился разыскивать ее, упрекал себя; ему странным казалось, что он так быстро забыл о ней. Он сидел, обхватив винтовку обеими руками, чувствуя щекой холодный шомпол, и прислушивался к глуховатому говору в цепи, раскинутой поперек Миллионной, к редкому треску оружейных выстрелов у Зимнего дворца.
Но эти звуки были уже привычными и неизбежными для сегодняшней ночи; он переставал замечать их, и тогда снова отчетливо вспоминал жесты, мелочи одежды, чуть неуверенную походку Галины, милую манеру говорить.
Этот бесконечный год, который он провел в глухой деревушке под Томском, который он так старательно прожил в разлуке с нею, вдруг ухнул куда-то. Этот год был ошибкой, ребячеством, неуменьем совладать с собой, детским желаньем уйти от настоящей жизни, а настоящая жизнь была в ней, в Галине, в этой радости, от которой снова начинала кружиться голова.
Он поднял голову — автомобильные прожекторы косыми снопами света скользили по Миллионной.
— Стой!
Автомобиль взлетел на мостик через Зимнюю канавку и остановился.
Кривенко, сняв винтовку с плеча, бежал к нему вдоль тротуара.
— Кто такие? — в два голоса закричали из цепи.
Человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, высунулся из автомобиля.
— Из Военно-революционного комитета. Нам только что передали, что Зимний взят.
— Хм, вот как, взят? — с иронией переспросил Кривенко. — Так он, стало быть, сам собой взялся. Мы тут четвертый час стоим ни туда, ни назад, а от нас требуют, чтобы мы дворец взяли.
— Какое там взят, недавно в нас оттуда здорово шпарили, туда ехать опасно! — закричали из цепи.
— Нужно полагать, что вы плохо осведомлены, товарищи…
Человек в очках поднял голову и некоторое время пристально смотрел перед собою, вдоль Миллионной.
Впереди, за цепью красногвардейцев, были огромные колоссы Эрмитажа, за ними площадь с Александровской колонной, не бросавшей тени в эту безлунную ночь, и баррикады юнкеров, и Малахитовая зала Зимнего дворца, и неизвестность, смотрящая с каждой крыши, из каждого угла дулами пулеметов.
— Либо дворец взят частями, действовавшими со стороны Невского…
Он опустился на сиденье и приказал ехать дальше. Вслед ему раздались предостережения.
— Либо он в самом деле еще не взят! — докончил он и, приподняв шляпу, нервным движеньем отмахнул вверх длинные волосы.
Через пять минут ни у кого не осталось сомнений в том, что Зимний еще не взят: едва только автомобиль подошел к Эрмитажу, как чей-то голос закричал «ура», пули со свистом полетели вдоль Миллионной, со стороны дворца затараторил пулемет.
Автомобиль дал задний ход, пятясь, пролетел горбатый мостик через Зимнюю канавку и остановился.
Человек в очках выпрыгнул из автомобиля и пошел к солдатам.
— Что, взят? — крикнули из цепи.
Человек в очках остановился посреди улицы и закинул вверх голову. Он сказал спокойно:
— Нет, Зимний дворец еще не взят революционными войсками. Но он будет взят ими через сорок минут!
Вокруг него столпились красногвардейцы.
— Кто здесь у вас начальник в отряде?
— А вот стоит, в воротах. Товарищ Кривенко!
Кривенко с досадой оттолкнул пулемет, убедившись в том, что сегодня стрелять из него все равно не удастся.
