Но Лева Кравец не подстерегал нас нигде. Улицы были пустынны, и наши шаги по тротуарным плитам звучали отчетливо и громко. Бесстрашным и могучим чувствовал я себя. Варя жила на Петроградской стороне, и мы пошли через Марсово поле, мимо окруженных огородами могил революционных борцов. На длинном Троицком мосту было ветрено, вода была серой от ряби, Нева казалась безгранично широкой, здания на ее берегах торжественно плыли куда-то сквозь сумерки, подобно таинственному флоту, и полуночная заря, как угли сквозь пепел, тлела впереди, прямо на севере.
За мостом мы расстались.
— Ты мой настоящий друг, — сказала мне Варя.
— Да, я твой друг, — подтвердил я гордо.
Укушенная рука болела с каждой минутой все сильнее, но я был счастлив.
Мои отношения с Варей внешне нисколько не изменились. Мы ежедневно встречались с ней в библиотеке и вели себя, как обычно. О происшествии с Левой Кравецом не разговаривали. Даже имени его не называли.
Но я, конечно, о нем не забыл. Должен признаться, что воспоминание об одержанной победе долго меня тешило. Я стал гораздо увереннее. Я уже не так болезненно ощущал, что Варя на целых два года старше меня. Я держал себя с ней по-прежнему, но поглядывал на нее иногда даже покровительственно.
Я ожидал, что тот разговор на мосту, когда она назвала меня своим настоящим другом, будет иметь продолжение, но ошибся. О нашей с ней дружбе она больше не упоминала. Она считала ее чем-то само собой разумеющимся, не нуждающимся в дальнейших выяснениях. Она вообще стала как-то молчаливее и тише в эти дни.
Но, помню, однажды она со мной все-таки разговорилась. Я опять сказал ей, что в книгах она читает только про любовь. И она на этот раз не ответила мне, как прежде: «Что ты в любви понимаешь!» Сидя на вершине книжной кучи, она оторвала глаза от раскрытой книги, лежавшей у нее на коленях, и сказала, что любовь — только тогда любовь, когда ради того, кого любишь, ты способен на самый отчаянный подвиг, на какую хочешь жертву.
— У нас на Петроградской стороне за одной портнихой ухаживал студент, — сказала она. — Они шли по набережной, и он объяснялся в любви. А дело было в декабре, Нева уже стала, только у набережной дымилась полынья. Она и говорит: «Если любишь, прыгни в эту полынью». Не успела договорить, а он уже как был, в шинели, перескочил через парапет и — в воду.
— Утонул?
— Нет, вытащили.
Я подумал, что подвиг этот не так еще велик и что, если бы Варя потребовала, я тоже прыгнул бы в полынью. Но промолчал.
— А знаешь стихотворение про рыцаря Делоржа? — спросила она. — Дама, которую он любил, нарочно бросила свою перчатку в клетку к львам и велела ему пойти и достать. Он вошел в львиную клетку и достал.
— Она поступила по-свински, — сказал я.
— Это неважно.
— Почему неважно?
— Важно, что он любил и не побоялся. Если бы я любила, я не задумываясь дала бы отрубить себе руку.
— А косу? — спросил я насмешливо.
— Ну и косу, — ответила она серьезно.
К своей чести, должен сказать, что я ни на одно мгновение не связывал ее рассуждения о любви со своей особой. До такого самообольщения я не доходил. Я полагал, что, говоря так, она никого не имеет в виду.
К концу рабочего дня она становилась беспокойной. Начнет записывать книги и встанет. Начнет расставлять по полкам и бросит. Переспрашивать ее приходилось по нескольку раз: она словно не слышала. Примется читать, но сейчас же отбросит книгу и взглянет на дверь. И чем ближе к вечеру, тем чаще она взглядывала на дверь. Засиживались мы в библиотеке еще дольше прежнего: ее никак нельзя было увести, она все что-нибудь придумывала, чтобы оттянуть уход.
Наконец на четвертый, кажется, день она меня спросила:
— Так он больше не придет?
— Кто? — не понял я.
— Лева.
Я решил, что она боится. И поспешил ее успокоить.
— Ясно, не придет. Он уже здесь получил все, что ему причиталось. А снова сунется — я ему снова морду намылю!..
Она взглянула на меня, но ничего не сказала.
То были тревожные дни: белые шли на Петроград, и носились слухи, что они совсем уже близко. Называли дачные поселки, хорошо всем петроградцам известные, в которых уже белые. С достоверностью рассказывали, что на одном из кронштадтских фортов изменники офицеры подняли мятеж; они захватили форт и передали его белым. И когда мы в сумерках вышли с Варей из Дома просвещения, мы на притихших улицах явственно расслышали отдаленный гул артиллерийской пальбы.
Снова была белая ночь, и окна верхних этажей, отражавших зарю, сияли золотом. За углом мы повстречали отряд, идущий на фронт, — человек двести. Улица была налита сумраком, как влагой, и фигуры бойцов сливались. Они пели старую революционную песню:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Среди гулких мужских голосов слышны были и два-три женских, звонких, высоких. Мерный шум шагов. Стук пулеметов, которые волокли по мостовой. Когда головная часть отряда взошла на горбатый мост через Мойку, мы на фоне неба увидели штыки винтовок и над ними знамя на тоненьком древке.
Колонна скрылась за мостом, и вдруг мы заметили бегущего навстречу человека. Он, видимо, отстал от отряда и теперь догонял его. Это был немолодой, усатый мужчина в кожаной куртке, с винтовкой за плечами. Ничего общего не было между этим человеком и Левой Кравецом, кроме кожаной куртки. Но Варя вспомнила Леву Кравеца.
— Он, может, совсем не оттого не приходит, что тебя испугался, — сказала она мне.
— Ну вот! А отчего же?
— Ушел на фронт.
— Кто? Он? — спросил я презрительно.
— Надо узнать, — сказала она.
Я не придал ее словам никакого значения. А на другой день, в субботу, она впервые не пришла на службу.
Я долго ждал ее, думая, что она опоздала. Расставлял наугад книги по полкам, читал. Потом начал тревожиться. Я сам не знал, чего опасаюсь, но день был тревожный: орудийная пальба была слышнее, чем накануне, и при каждом выстреле окна библиотеки мягко вздрагивали. Несколько раз я бегал к подъезду Дома просвещения и ждал там на мраморной лестнице. То тут, то здесь я натыкался на Марию Васильевну, бесшумно ступавшую по паркету войлочными туфлями. Узкие губы ее были сжаты, и лицо, как всегда, словно заперто на замок. Но при каждом выстреле в глубине ее потухших глаз вспыхивали тусклые огни.
Варя так и не пришла, а следующий день был неслужебный, и я сидел дома. Мама стирала на кухне пеленки, а я тут же под ее руководством гладил белье, принесенное с чердака. К стыду своему, должен признать, что делал я это с величайшей неохотой и только о том и думал, под каким бы предлогом сбежать. Мама чувствовала это, была раздражена и поминутно ко мне придиралась. Ее до крайности утомляла моя новорожденная сестренка, хилая, еле живая, беспрестанно пищавшая за стеной; то и дело отрываясь от своего корыта, мама поправляла мыльной рукой волосы и бежала к ребенку. Ее как раз не было в кухне, когда вдруг зазвонил медный колокольчик над дверью.
Я поставил утюг на подставку и открыл входную дверь. На лестничной площадке стояла девочка лет десяти с двумя светленькими косичками и смотрела на меня голубыми глазами.
— Мне нужен Коля, — сказала она.
— Это я.
Она оглядела меня недоверчиво. Руки она одержала за спиной. — Вы Коля?
— Коля.
— Не врете?.. Вы слишком большой… А нет у вас в квартире другого Коли?
— Нету.
Она молчала, колеблясь. Потом вдруг решилась:
— Тогда это вам.
Она протянула мне сложенный фантиком бумажный листок и кинулась вниз по лестнице.
— Постой!
Но внизу уже стукнула дверь.
На фантике было написано: «Коле». Я развернул его и прочел:
«Во имя нашей дружбы приходи сейчас же на Фонтанку против Летнего сада. Жду.
Твой друг Варвара Барс».Почерк был аккуратный, ровный, тот самый, которым она записывала названия книг в гроссбухи. Пока я читал, мама вернулась в кухню.
— Это что? — спросила она недовольно.
— Это мне. Меня вызывают сейчас в библиотеку.
— Глупости. Кто может тебя вызывать?
— Заведующая. Моя заведующая. Ей-богу. Сама заведующая…
— А ну, покажи.
Но показывать я не стал. Я сунул листок в карман и выскочил на лестницу, не захватив даже картуза, чтобы меня не задержали. Я был счастлив, что мне удалось вырваться из дому. Я трепетал от любопытства, от волнения. Слова «во имя нашей дружбы» горели во мне.
Набережная Фонтанки против Летнего сада была пустынна из конца в конец, и я издали увидел Варю. Тоненькая и прямая, беспокойно похаживала она в ожидании вдоль чугунной ограды над водой. Она тоже сразу заметила меня и торопливо пошла мне навстречу.
