- Войди! - пригласил я.
Раздевалка уже не работала, и он вошел прямо в пальто. Отец его, заурядный плотник, к тому же не упускающий случая выпить при получке, не баловал сына. Саша давно вырос из своего пальто - красные руки торчат из рукавов, узкие плечи подтянуты почти к ушам, от этого долговязая фигура выглядит скованной, а голова - несоразмерно большой. На ней, как прошлогодняя трава на обтаявшей кочке, строптиво торчат волосы. Остановился посреди кабинета, смотрит на меня недобро.
- Садись. Рассказывай.
По-деревянному дернул плечом, словно пальто душит его (жест, который бы должен означать независимость), сел, положив ушанку на колени, молчит. Эге, значит, был скандал, расстались еще большими врагами...
- Анатолий Матвеевич, почему я должен переносить оскорбления?
- Чем же она тебя оскорбила?
- Не она. На ее оскорбления мне наплевать. Вы оскорбили, а это тяжелее.
- Я?..
- И ребята тоже, а вы больше всех.
- Ну-ка...
- Послать меня к этой... И зачем? Чтоб упрашивал. Я - ее! Просить, вымаливать, набиваться к ней в товарищи, получать от нее словесные оплеухи... Анатолий Матвеевич, ведь это же унизительно!
Смотрит на меня исподлобья - угрюмо и недружелюбно. Не на шутку обижен. И в эту секунду я в нем увидел то, чего раньше не замечал, - презрение, холодное самоуверенное презрение к таким, как Тося Лубкова. Он, Саша Коротков, все свое свободное время убивает не на легкомысленные танцульки, не на компании молодых вертопрахов, что обычно торчат в подворотнях и задирают прохожих, не на топтание вокруг клубного бильярда, - нет, он влезает в науку, роется в библиотеках, читает научные журналы, его интересы высоки, помыслы благородны. А Тося Лубкова из книг, должно быть, читает одни лишь романы с любовной завязкой, интересуется если не танцульками, то нарядами, ковыряется в своей душонке, мечтает, верно, выскочить замуж, наплодить детей, обложиться пеленками, переживает, что неприметна, мало того, еще бросилась к богу, сама на себя не надеется, за ради Христа хочет вымолить себе куцее счастье. И Саша презирает не только Тосю, но, наверное, и Нину Голышеву и Галю Смоковникову - они не меньше Тоси увлекаются танцульками и нарядами, - презирает Гошу Артемьева, разбитного парня, футболиста и лучшего в школе лыжника. Талант - милость природы, но Саше Короткову невдомек, что он может стать и наказанием. Его не так-то легко пронести по жизни. Люди никогда не прощают презрения к себе.
Я разглядывал его, скованного тесным пальто, сердито нахохлившегося, а он говорил тихо, с болью, с искренним возмущением:
- Ребята меня послали, так они не понимают. Но вы послали! Вы! Вы-то должны понимать. Я к ней с раскрытой душой, а она - не верю.
- А отчего?
- Оттого, что всех ненавидит, а меня - больше всех.
- Отчего же больше?
- Наверное, за дневник.
- Вот то-то и оно, око за око, зуб за зуб. Ты оскорбился, а представь себя на ее месте. Представь, что у тебя берут дневник, который ты писал только для себя, берут и читают всем. Это ли не оскорбление? Раздел душу и вывесил: любуйтесь, добрые люди, не стесняйтесь, что душа-то корчится от стыда и унижения. Ты имеешь право оскорблять - она нет. Ты - человек с гордостью, она - существо более низменное. Так, что ли?
- А я, Анатолий Матвеевич, - сурово ответил Саша, - до сих пор не знаю, как поступить иначе. Спрятать дневник? Скрыть? Пусть живет, как жила, - наружно вроде наша, нутром чужая? Как нужно?
- Как быть бережным к человеку? Как быть тактичным? Надо соображать. Готовых рецептов нет. Пришло тебе в голову, скажем, самое простое - поговорить с ней с глазу на глаз? Нет. Решил ты с кем-нибудь посоветоваться, хотя бы со мной как с человеком более опытным? Нет. Ты сразу выступил против нее как враг. Теперь она как врага тебя и принимает.
- И вы, конечно, знали, что она примет меня как врага?
- Догадывался.
- И послали.
- Послал. Справишься, найдешь для нее человеческое слово - честь тебе и хвала. Не справишься - урок на будущее.
- Человеческое слово! Да она его не понимает. Попробуйте сами поговорить - узнаете.
- Кому-то придется попробовать, если ты не сумел. Не бросать же в беде человека.
Саша уже не глядел на меня, сидел насупившись, поигрывал желваками. Нет, на его лице я не видел раскаяния.
- Ладно. Все ясно. Иди, - сказал я.
Он поднялся, теребя красными руками старую шапку, пряча глаза, боком вышел. Шаги его прозвучали по пустому коридору, потом по лестнице, заглохли внизу. Громко хлопнула дверь на выходе.
Я сидел, подперев кулаком голову. Легко было повернуть класс. Не жестоки, не равнодушны, только не понимали... Открыть глаза, объяснить можно и за пятнадцать минут. Тут же не только непонятливость... Саша, должно быть, не первый год глядит свысока на Тосю, на Нину, на Галю, на всех тех, кого он считает заурядными. Это стало привычкой. Иногда от таких привычек излечивает время, иногда житейские катастрофы и потрясения. Иногда они остаются на всю жизнь.
И я представил себе Сашу ученым мужем, верящим в свое высокое призвание, тиранящим своих близких, спесиво разговаривающим с теми, кто ниже по уму, по заслугам, по образованию. А такие себялюбы ниже себя считают любого и каждого.
В жизни есть свои цепные реакции. Стоит чуть-чуть проявить недоброжелательство, как люди ответят тем же, в свою очередь это вызовет новую оскорбленность, новую спесь и так далее, чем дальше в лес, тем больше дров - озлобленность, ненависть, зависть, неврастения, инфаркты и больная печень, пока смерть-спасительница не успокоит мученика. Умение жить с людьми должно стать наукой, которой надо обучать с детства.
Я вышел на крыльцо. Впервые в этом году в лицо ударил не промозглый холод, а мягкий и влажный, густой и пахучий воздух обнял меня. Изумленно ахнув, разбилась возле моих ног сорвавшаяся с крыши сосулька. Весна...
Дыша с наслаждением, чувствуя легкое опьянение, впечатывая в податливый снег свои стариковские боты, я не спеша направился через просторный школьный двор.
На улице возле самой калитки маячила в темноте одинокая женская фигура. И я удивился: Евгений Иванович давно ушел из школы, почему же молодая жена ждет его? Кто же, кроме нее, будет еще тут дежурить.
Женщина потопталась, нерешительно двинулась мне навстречу. И тут я узнал- ба! - да это Тося Лубкова!..
Низкое, без просвета небо. Кряхтение оседающих сугробов. Звон капели. Окоченевшие за зиму ветви деревьев, казалось, шевелятся, с хрустом, с болью, с натугой расправляются, пробуют силы. Как змея, меняющая кожу, тайком, в одиночку, наглухо скрытая сырой тьмой, перерождается земля. Изнеможение от избытка сил, мучение, наслаждение - счастливые корчи взбудораженного мира. И в этом мире - она, со своими тревогами, со своей смятенностью. Пришла. Ждет. Кого ждет? Всего десять минут назад по этой дорожке прошагал Саша Коротков. Она ли спряталась, он ли отвернулся? Ждет. Кроме меня и Саши, в школе не было никого. Похоже, ждет меня.
- Тося - ты?
- Анатолий Матвеевич! - Голос прозвенел и сорвался.
Я взял ее за локоть, как можно спокойнее, как можно будничнее сказал:
- Тебе куда?
Пошла вместе.
Приходилось часто обходить стынувшие на снегу лужи. Среди капели и таинственных шорохов звук наших шагов был неестественно громок и груб. Кто-то далеко за дворами, на другой улице басом прокашлялся.
- Анатолий Матвеевич, это вы ко мне Короткова подослали? - спросила Тося с вызовом.
- Нет, не я.
- Сам пришел кланяться?
- Весь класс послал его.
- Не верю! Всем не верю!
- Ты пришла, чтоб сказать только это? Так я это уже и раньше от тебя слышал.
- То я для Короткова и для всех - святоша, то подкатываются - мол, счастья тебе хотим, мы тебе товарищи...
- Разве можно упрекать людей за то, что они в конце концов стали думать правильно?
- Успокаиваете, а я...
- Что - ты?.. Договаривай.
- Сами знаете.
- Не веришь?
- Да, не верю.
- Тебе тяжело, если тебя оскорбляют, а почему оскорблять других ты считаешь своим правом?
- Кого же я оскорбила?
- Скажем, меня.
- Вас?!
- Упрямо долбишь: не верила, не верю, не буду верить! В прошлый раз даже бросила: не за что верить, мало хорошего сделал. Предположим, хотя и заботился, чтоб тебя учили, но мало этого, недостаточно! Однако и плохого я ничего не сделал. Или я к тебе придирался, был несправедлив, когда-нибудь наказывал без причин, клеветал на тебя, обманывал?
- Я этого не говорила.
- И не могла сказать, но все же не доверяешь. Почему я должен выносить это оскорбительное недоверие? Возмущена - к тебе несправедливы, а оглянись - справедлива ли ты к другим?
Звучали шаги по талому снегу, окна обливали теплым светом голые кусты палисадников.
- Вгорячах в прошлый раз сказала... Потом жалела. Наверно, потому к вам пришла... Вам я больше других верю.
