Во всю стену висит схема трассы «Новоселки — Порт». Пульт огромен, трехстворчатый, будто шкаф. Однотонность его расцвечена кнопками, красными, белыми, черными, глазками повторителей светофоров. Пломбы висят, как сережки. Но все равно на пульте поместились только крупные станции — «с развитием», где есть тупики или переход на другую линию. Остальные — только на схеме. Состав возникает на пульте как из небытия, идет его предвестником желтый пунктир. Вот он сменился красным… Уже поезд…
График разложен перед диспетчером на столе, где все расписано по секундам. Кому прибыть, куда.
— Диспетчер!
— Шестнадцатый, тянетесь!
— Я шестнадцатый…
— Поторопитесь!
— Понятно, диспетчер…
Со станциями диспетчер связан селекторной связью, разговоры идут на магнитофонную ленту. Можно потом прослушать. Команду дал опрометчиво — потом не откажешься. С машинистами — только радиосвязь.
— Диспетчер! Диспетчер!
— Вас слышу. Какой маршрут?
— Диспетчер…
Фонит, врывается скрежетом, вовсе уходит куда-то вбок. Радиосвязь пробивается из тоннеля грудью. Никак не пробиться.
— Я диспетчер, слушаю.
— Диспетчер, девятому требуется инструктор!
Прорезался наконец.
— Понятно. — Голос Ксаны Комаровой точен в пространстве, как линия, нет у него ни предчувствия, ни эмоционального послесловия. Сказал, передал команду и отошел в сторону. — Линейный!
— Я линейный, — тотчас откликнулся оператор Линейного пункта, где всегда дежурят машинист-инструктор, резервные машинисты и где вообще для машинистов на трассе центр.
— Линейный, девятому нужен инструктор!
— Понятно, диспетчер. Пусть задержится у «зебры» на «Триумфальной». Будет инструктор Силаньев.
— Понятно. Девятый, задержитесь на «Триумфальной», подсядет Силаньев.
— Понял, диспетчер!
Сразу повеселел, раз понял.
Тихо стало в диспетчерской, только часы пощелкивают. В наступившей тиши Ксана Комарова теперь услыхала за пультом вроде бы сдавленный писк. Опять. Ксана вздохнула. Поежилась. Сказала в никуда громко и даже чуть-чуть с металлом:
— Нина, двадцать седьмому пора задавать в депо…
За пультом все стихло. Но никто не показался.
— Ревешь? — Ксана встала. — Ладно, реви, я сама.
Тут, как и рассчитывала Ксана, из-за пульта вылезла боком оператор Нина Тарнасова.
— И ничего не реву, — говорила Нина, а слезы так и катились по толстым и добрым ее щекам. Между тем, оттеснив Ксану от пульта, Ника уже задавала кнопками двадцать седьмому маршрут в депо. — Больно надо реветь! А только ты скажи, как я буду жить?
— Как хочется, так и будешь. Сколько уж говорили!
— Да никак мне не хочется. Не представляю — жить без работы. Ну, проснусь я утром и дальше чего?
— В кино пойдешь…
Ксана, честно говоря, и сама не представляла.
Поездной диспетчер в свое дежурство полновластно отвечает за движение на круге, недаром пенсия в пятьдесят. Вон шкаф у двери стоит и доверху забит инструкциями — Служба пути, Служба сигнализации и связи, Служба подвижного состава, Служба движения. Это все диспетчер обязан знать. И приказы от такого-то числа, и дополнения к приказу. Весь алфавит потратили, а в конце еще приписано: «И др.» Не хватило букв. После спокойного-то дежурства домой придешь и первым делом — долой из сети радио, магнитофон, телевизор. Чтобы было тихо, муж молчал и дети играли беззвучно. Полежишь с полчаса в тишине, тогда — ничего, опять человек.
А уж если Случай…
Год копишь — за минуту отдашь, такая работа. Составы стоят один за одним по трассе, не объедешь друг друга в тоннеле и в сторону не свернешь, не шоссе. Счет идет на секунды, под угрозой Его Величество График. И крути, диспетчер, как можешь. Только быстро. Целый город ждет твоего решения. Ну, об этом, конечно, не думаешь, кто там ждет. А про график — это уже в крови. Чтобы быстро и войти в график, не допустить сбоя.
Ночью, в своей постели, вдруг слышишь: «Диспетчер, стою!» — «Что? Какой маршрут?» Вскочишь как ошалелая, сердце бьется — бум, бум. Вроде — на всю квартиру. Павла бы не разбудить, тоже со смены. Сна — ни в одном глазу. «А если бы восемнадцатый сразу взять в первый тупик? Так. Пассажиров высаживаем на «Чернореченской» и обернуть по «Площади Свободы». Да, но первый же занят…»
Тьфу, не отключиться.
Шлепаешь среди ночи в кухню, сил нет даже халат накинуть, руки-ноги как гири. Кран подтекает тихонько. Дед Филипп подсвистывает во сне. У Федора опять из комнаты свет, снова читал и заснул с книжкой, говори не говори. Воды хоть попить, просвежиться. Тьфу, чашка брякнула. Сразу выскочил Павел: «Ксана, что?!» — «Вон, разбила чашку…»
Лицо у Ксаны жалобно вытянуто, губы разом припухли и сложились будто для плача. Самой смешно, что в сорок четыре года можно так вот с ничего распуститься. И сладко вдруг распуститься, когда Павел рядом, в домашнем тепле, — аж губы дрожат…
«Любимая моя чашка», — голос тоже чужой, с дрожанием.
Никто не узнал бы сейчас поездного диспетчера Ксению Филипповну Комарову, которая в работе идеально ровна и умеет себя поставить — с машинистами, при разборе в Службе или в депо.
Сбоку кажется, что умеет.
Утром, со свежими силами, сядет штук восемь умных голов разбирать твой Случай, несколько часов отсидят, переругаются, магнитофонную ленту сто раз прокрутят, измусолят график, и потом их, конечно, осенит: не так надо было действовать, а лучше бы вот эдак. Полминуты бы выиграли, если бы эдак. Может, даже минуту! Так что диспетчер тут вчера… гм-гм… не совсем. Надо было оперативней. Хоть и не готовилась к благодарности, прими выговор.
Ксана давно научилась принять с улыбкой…
Павел и черепки уже сгреб в ведро. «Это к счастью, — смеется. — Идем, простудишься». — «Все равно не усну», — упирается Ксана. И самой смешно, что капризничает, как девочка. И сладко покапризничать Павлу, ему одному в целом свете, ощутить себя вдруг слабой, безвольной, опереться на его силу. «А кто говорит — усни? Будем сейчас разговаривать, только лежа».
Павел укладывает ее, подтыкает с боков одеяло. Сам ложится рядом, лицом близко к Ксане и подбородок на сжатые кулаки, как он любит. Ужасно неудобно на кулаках, но ему удобно. «О чем разговаривать?» — «Сейчас придумаю…» Павел морщит лоб, морщин у него еще мало, почти что нет, и лицо не стареет. Короткие рыжеватые ресницы густы и отдают по-прежнему в черноту. И глаза — днем зеленые — к ночи тоже чернеют.
Ужас как Ксане нравится это лицо. Просто неприлично вот так любить собственного мужа после двадцати четырех лет совместной-то жизни, смешно кому сказать. И зачем говорить.
«Ты чего так смотришь?» — улыбнулся и челюсть выдвинул. Ух, сразу какой драчливый, прямо петух. Федор так же умеет выставить. «А я вроде в тебя влюбилась..» — «Не может быть!»
Павел смеется громко. Ксана уже сидит на постели, глаза блестят, тоже смеется, швыряет в него подушку. Павел кидает в ответ. Подушка со шмяком валится на иол. Серый кот Пяткин, молодой, с молодого и крепкого сна, прыгает за подушкой, вцепляется, треплет ее за ухо. Пяткин нервно горбатит спину, шерсть стоит вдоль спины, как грива.
«Хвост! Ксана, погляди — хвост!»
Хвост у Пяткина распушился и похож сейчас на хозяйственный ершик, которым дед Филипп отмывает бутылки из-под молока.
«Ну, Пяткин, зверь…»
Ксана хохочет в постели.
Тут в дверях возникает Федор — могучие плечи, выше Павла чуть ли не на голову, голубые трусы в цветочек, заспанный и босой: «Родители, бога побойтесь! Третий же час!» — «Как сам в подъезде стоишь, так не а счет…» — «Так это же, па, другое», — пухлые, в Ксану, губы разъехались широкой улыбкой, но подбородок все еще выпячен. «Как раз то же самое», — смеется Павел.
И дальше Ксана не слышит. Вдруг вырубилась.
«Вроде заснула. Тише, — говорит Павел шепотом. — Собачья работа у нашей матери. Ты как считаешь?» — «Собачья, — шепотом согласился Федор. — Но как-то я ее без этой работы не представляю. Вроде привык с детства». — «Я тоже вроде привык».
Оба смеются понимающим шепотом…
Этого Ксана уже не слышит. Но сама для себя знает, конечно, давно заметила, что минуты особой близости с Павлом, детской доверчивости и доброты выпадают всегда после трудной смены. Чем труднее, тем Павел ближе потом. И в остальные дни хорошо у них дома — мирно, гладко, заведенным порядком. А Ксане иногда кажется — слишком гладко, сердце иной раз схватит: «Ох, слишком!» Павел ровен, молчит, улыбается, но глаза его не темнеют нежностью, когда Ксана рядом, а просто в них ровный свет.
Иной раз надумаешь про себя — уж лучше Случай! Накличешь, а их и так хватает. За пультом, конечно, ничего не помнишь — ни дома, ни Павла. Взрыв. Усталость. Но потом эта близость, которая искупает для Ксаны все, горячая, жадная, детей будто нет, будто еще не родились, а есть только Павел — шепотом смешные, ласковые слова, как когда-то, сухие твердые губы, огромная чернота зрачков, вздрагивающая в полумраке, близко…
