Феофанова можно считать отцом странной «многолучевой» методологии. Эта методология и погубила его. Хотя, как я когда-то считал и теперь считаю, Поликарп Степанович был во многом прав.
Его нельзя ставить в один ряд с Подымаховым. Это были ученые разных направлений. В то время как Подымахов все силы вкладывал в создание атомной промышленности, был практиком большого дела, Феофанов оставался главным образом физиком-теоретиком или, я бы сказал, физиком-«романтиком».
— Я отдаю предпочтение формальному способу исследования не потому, что отрицаю содержательный способ, а потому, что здесь я могу сделать больше. Ибо сказано же: математика позволяет воображению физика создать больше того, что он может придумать сам. Я верю, что методы формализованного познания в скором времени получат самое широкое распространение. Ведь формализованные системы покоятся в конечном счете, на почве действительности, они отличаются от других лишь большей степенью абстрагирования… Даже формальная генетика, которую сейчас согнули в дугу такие, как Храпченко, еще расправит крылья, — говорил Феофанов.
Как он был прав!
Но его просто не понимали. О Феофанове вспомнили лишь после его смерти, когда формальные методы, методы математизации стали широко внедряться в содержательное знание.
Многие работы Феофанова смелы даже для нашего времени, и я бережно храню его рукописи. Может быть, и тут он окажется прав!
Не нужно думать, будто мой учитель Феофанов целиком отрицал эксперимент. До последнего дня он экспериментировал, проверял свои умозрительные теории. Говорили, будто бы он стремится создать единую систему физических постулатов, из которых якобы можно вывести всю картину мира, не прибегая к эксперименту. Но это ложь. Я, признаться, как-то не придавал значения всей этой шумихе. Для меня важнее было то, что Феофанов один из первых с помощью высоковольтной установки осуществил ядерную реакцию с ускоренными частицами. Эксперименту предшествовала глубокая и длительная теоретическая разработка.
И не мастерская Подымахова, а наша лаборатория стала основой научно-исследовательского института.
Нашлись, однако, людишки, которые приписали Феофанову идеализм, отстранили ученого от лаборатории и устроили публичное судилище. Больше всех усердствовал некто Храпченко, человек решительный и категоричный. Он хорошо аргументировал свое выступление против Феофанова. Построив частокол из цитат, он доказал, что Феофанов является представителем «физического» идеализма, сторонником принципа экономии мышления и льет воду на мельницу неопозитивистов. Он сравнил Феофанова с пауком, сидящим в своей паутине и запутывающим других.
— Феофанов утверждает, что электрон на Солнце отличается по массе от электрона на Земле. Это ли не абсурд?! — потрясал кулаками Храпченко.
На «обсуждение» Феофанов не явился: всего три месяца тому назад в нелепой катастрофе погибла его жена, и старик тяжело переживал утрату. Ему звонили, слали повестки. Наконец пожаловали на квартиру. Безучастно выслушав «представителей научной общественности» во главе с Храпченко, Феофанов негромко, но твердо сказал: «А теперь, господа, прошу вон!» Храпченко требовал крайних мер: изъять, лишить…
Я рвался в бой, хотел грудью встать за своего учителя. Но Феофанов меня не пустил.
— Э, юноша, бросьте! — сказал он мне с горькой усмешкой. — Я не нуждаюсь ни в чьей защите. Да это и бессмысленно: защищать меня от Храпченко. Это типичный догматик и начетчик, утвердившийся в научном учреждении силой голосовых связок, а не силой ума. Я не знаю, кто первым добыл огонь, но бесконечно уважаю того человека. А ведь в свое время, наверное, его даже изгнали из племени или какой-нибудь первобытный Храпченко шаманил над ним, изгоняя злого духа. Но огонь есть огонь. Он нужен людям. И шаманам пришлось уступить. Истина — это заряд большой силы, она не определяется большинством голосов. Утаить ее невозможно. История науки свидетельствуете том, что прогресс науки постоянно сковывался влиянием определенных концепций, когда их начинали догматизировать. По этой самой причине необходимо периодически подвергать глубокому исследованию принципы, которые стали приниматься без обсуждения. Ведь консерватор — это человек, довольный существующим порядком вещей. Ему незачем рваться вперед, он уже достиг кульминации и стремится закрепить ее в нерушимых догмах.
Цапкин на «судилище» присутствовал. И, как я узнал позже, «присоединился к большинству». Когда я напал на него, он рассмеялся:
— Чепуха. Старик все равно был обречен. Поход против агностиков. Если бы их у нас не было, Храпченко все равно их выдумал бы. А мне важно было устоять хоть на мизинце левой ноги. Главное — взять реванш потом, оправившись от первого испуга. Ну, а если ты уж такой храбрый, то почему уклонился от обсуждения? Феофанов удержал… — протянул он презрительно. — Тут и вся твоя принципиальность. Теперь иди доказывай. Все решили, что ты просто струсил. Вот что. Идейные борцы так не поступают. Если матери грозит смертельная опасность, сын не будет спрашивать у нее, как ему поступать. То-то. И вообще после этого ты мне не судья. Ты просто элементарный трус. Вытолкнул меня — иди, Герасим, борись, а сам в кусты. Дулю не хочешь? Что защищать-то, если я во всех стариковских теориях ни черта не смыслю? Ты сам говорил, что Феофанов гений. А как я, ничтожество, мог защитить гения?
Разумеется, я был зачислен в «сторонники». В конце концов меня вынудили подать заявление об уходе «по собственному желанию».
Подымахов находился в командировке, но его заочно назначили директором вновь открытого научно-исследовательского института, хотя совсем недавно на эту должность прочили Феофанова.
Вернувшись в Москву, Подымахов сразу же приехал на квартиру Феофанова. При разговоре я не присутствовал. Я не знал того, что расправа над крупным ученым глубоко возмутила Подымахова; он обозвал Храпченко саркомой на теле науки и отказался от директорской должности. Не знал я и того, что именно Феофанов уговорил Подымахова стать во главе института.
Мой учитель не перенес всех потрясений и вскоре умер. Подымахов стал директором института, перетащил сюда свою мастерскую и своих людей. Чужак забрал в свои руки нами созданное дело… Властный, резкий, он изгнал тупиц, невежд, компиляторов, приспособленцев. Но тогда мне казалось — он уволил приверженцев Феофанова и заменил их своими воспитанниками, «слесарями». Первым был изгнан Цапкин. С весьма нелестной характеристикой: не способен к серьезной исследовательской работе, не обладает нужным минимумом знаний.
Встретив меня, Подымахов сказал:
— Вы удрали, капитулировали «по собственному желанию»! Надумаете — возвращайтесь. Мы затеваем большое дело, и вам, ученику Феофанова, негоже стоять в стороне. Амбиция в науке ведет к вырождению.
Но тогда я не понял его и не вернулся. Ушел на преподавательскую работу. Студенты и преподаватели меня сторонились, ибо я был заражен страшным микробом — математическим формализмом. «Тише, братва, формалист на полубаке!»
Теперь я думаю, что по-настоящему научно-исследовательский институт создал не Феофанов, а Подымахов, смелый экспериментатор, бравший на себя всю меру ответственности. Однако тогда я не смог в этом разобраться. Главное было — гордо хлопнуть дверью и считать себя обойденным, обиженным.
Еще не написана история интриганства, еще психологи бессильно опускают руки перед этой проблемой. Проблема не изучена. В любом обществе интриган стремится занять видное место и очень часто добивается успеха.
Для меня всегда было роковой загадкой: как человек с очень скромными способностями подминает всех и становится во главе какого-нибудь большого дела? По-видимому, у интригана своя логика мышления, недоступная нам. Интриганы — люди «второго таланта». Либих по этому поводу как-то сказал, что люди с более прозаическим образом мышления, ничего не изобретающие, вырабатывают в себе лучшую практическую хватку и преуспевают в жизни.
Каким образом ничтожному Цапкину удалось свалить крупного ученого Подымахова и спокойненько занять его место? Но это чудо совершилось. Один из смелых экспериментов Подымахова закончился крупной аварией. Были загублены большие средства, пострадали люди.
В науке никто не может гарантировать стопроцентную удачу. В деятельности Подымахова неудача была лишь неприятным эпизодом. И он собирался повторить эксперимент.
Но в какой-то инстанции завертелись хорошо смазанные колесики интриганства. Храпченко подлил масла в огонь, построил еще один частокол из цитат. Подымахова обвинили во всех смертных грехах. После длинного скандала он вынужден был уехать в Сибирь. А там, разумеется, вновь занялся экспериментами.
И тут совсем неожиданно на первый план выдвинулся Цапкин. Вдруг я узнал, что его назначили директором научно-исследовательского института. Я был потрясен, растерян и даже не знал, что подумать. Фата-моргана…
