Он хотел обнять ее за плечи, она оттолкнула его. Боа висело на одном плече, он бережно накинул его на другое.
— Вы все бездушные и негодяи, и я не хочу вас слушать, не хочу, — сказала она, с трудом удерживаясь, чтобы не заплакать.
— Варенька, не нужно, а то и я заплачу. Ну, хотите, я его убью? — сказал мужчина и, качнувшись, взял ее за руку.
— Нет, оставьте меня, я ничего не хочу, уйдите!
Студенты остановились в двух шагах от них, за поворотом дорожки.
Карташихин хотел пройти, Трубачевский удержал его. Было еще темно, но они стояли так близко, что хотя и не очень отчетливо, но видны были даже лица.
— Ну хорошо, вы не поедете. А я? Я останусь с вами, — сказал мужчина. Он сел на скамейку и потянул ее за рукав. — Варенька, а потом мосты разведут. Я не могу вас здесь одну оставить.
— Вы мне дерзостей наговорили.
— О черт! — снова пробормотал Трубачевский.
С некоторым трудом мужчина встал со скамейки.
— Ну, Варенька, полно, — пьяным и грустным голосом сказал он. — Ну, простите. И поедем.
Он взял ее за руку. Сопротивляясь, она сделала несколько шагов за ним.
Трубачевский запыхтел и вылетел из-за поворота.
— Черт возьми, она не хочет! Чего вы к ней пристаете?
Не очень удивившись, мужчина посмотрел на него, потом придвинулся поближе. Лицо было бледное и потное, но красивое, шляпа откинута со лба.
— Ну вот, видите… — От него пахло вином, и он говорил, как будто не замечая Трубачевского. — Ну вот, видите, Варенька, я же говорил. Ну, пойдемте!
— Оставьте ее в покое! — вдруг бешено крикнул Трубачевский, обидевшись теперь уже не за женщину, а за то, что этот субъект продолжал говорить с нею, не обращая на него никакого внимания.
— Ого, — протянул мужчина и засмеялся. — Ого! Варенька, еще раз — идете?
Трубачевский взглянул на нее. Она стояла, придерживая у подбородка боа, как будто раздумывая, и смотрела на него с любопытством.
— Нет, Дмитрий Сергеевич, я не пойду, — повторила она серьезно. — Вы напрасно беспокоитесь, со мною ничего не случится.
С пьяной иронией, но вежливо мужчина отвесил ей поклон.
— Ну, как угодно, — разводя руками, сказал он. — Застегните по меньшей мере пальто, вы простудитесь.
Вернувшись на панель, он крикнул что-то, и ему ответили из автомобиля, как в лесу:
— Ау!
Потом все стихло, и Трубачевский остался подле Вареньки, не зная, что нужно говорить в таких случаях и, главное, что делать. Она смотрела на него внимательно, серьезно и тоже молчала. Заложив руки в карманы, Карташихин наблюдал за ними с таким насмешливо-равнодушным видом, как будто подобные происшествия случались с ним ежедневно.
Автомобиль обогнул сквер, и фары вдруг выхватили из темноты куски деревьев в парке напротив, газетную будку и где-то далеко маленьких черных людей, переходивших дорогу.
Потом он завыл, уже въезжая на мост, и снова стало темно и тихо.
— Уехали.
— Уехали, — повторил Трубачевский.
— Ну и пускай. Я пешком дойду. А может быть, еще трамваи ходят?
— Скоро пойдут, — мрачно пробормотал Карташихин.
Она посмотрела на него с опаской.
— А вы меня не ограбите? Вы не бандиты?
— Я студент, — сказал Трубачевский, — а это мой товарищ, Карташихин.
— Бывают и студенты бандиты.
Она засмеялась, вынула из сумочки платок и вытерла глаза. Одна слезинка еще задержалась в ямке около носа, она смахнула ее и сразу повеселела. Трубачевский смотрел на нее во все глаза — и недаром: она была такая большая и красивая, с высокой грудью, прямая, что впору было заглядеться и не только Трубачевскому в его девятнадцать лег.
На ней было коротенькое, до колен, пальто с одной большой пуговицей и смешными раструбами на рукавах и шляпа с маленькими полями, изогнутая, чтобы закрыть виски. Большой, развившийся от сырости локон из-под шляпы опускался на лоб, она держала боа за хвост и смотрела на Трубачевского улыбаясь. Она смотрела не только глазами, а всем лицом и прямо в его лицо так смело и просто, что Трубачевскому как-то и весело и немного страшно стало.
— Ну, пошли?
Они миновали сквер, и весь мост открылся, длинный, горбатый, с двумя рядами фонарей, стоявших по сторонам, как огромные матовые канделябры.
Огни шевелились и плыли в темной серой воде. Так тихо было, что Карташихин, который шел немного поодаль, не слушая, о чем болтал Трубачевский, услышал плеск воды о камни. Как будто это уже было когда-то: вот так же он поднимался на мост, и огни в воде, и утро, и стены крепости как бы в дыму, и этот плеск, равномерный, сонный. Он позавидовал товарищу, который так смело говорил с незнакомой красивой женщиной, но сейчас же заглушил это чувство — «всегда нелепое, а в данном случае особенно» — и сейчас же начал размышлять холодно, ясно. Почему ему кажется, что все это уже было когда-то? Кажется, это называется явлением ложной памяти? Где он читал об этом? Ага, у Сеченова в «Рефлексах головного мозга». Гм, было когда-то. Но ведь не могло же все это быть точно так же: и плеск, и огни, и крепость?
«Не когда-то, а только что, секунду назад, — подумал он и даже приостановился, такой верной показалась мысль. — Секунду назад, но при другом состоянии сознания, Что он за чушь несет?» — подумал он о Трубачевском.
С той же мыслью Трубачевский замолчал в эту минуту и взглянул на женщину, которая, размахивая сумочкой и откинув воротник пальто, шла рядом с ним. От нее пахло духами и немного вином, она внимательно слушала его, но, должно быть, скучала.
— Я вас боюсь, — не то с иронией, не то серьезно сказала она, когда он приостановился. — Такой молодой — и уже такой умный.
Вдруг осмелев, Трубачевский взял ее под локоть.
— Ого! — сказала она тихо и совсем как тот, с которым она ссорилась подле мечети. — Ого!
Она переложила сумочку, и Трубачевский почувствовал через широкий рукав пальто упругую, обтянутую шелком руку.
— А вот и извозчик.
Извозчик стоял неподалеку от Гения победы, то есть там, где никогда не стоят извозчики и где им даже запрещено стоять. Он спал, и лошадь тоже спала, но оба, услышав крик, открыли глаза и навострили уши.
— Извозчик, на Спасскую! Ну, до свидания, спасибо, — сказала она сердечно, — Мы еще встретимся, непременно, непременно.
Трубачевский с восторгом пожал ей руку. Она улыбнулась.
— А вы, должно быть, сердитесь на меня? — сказала она Карташихину так же сердечно, просто. — Ну, простите. И еще раз спасибо. Без вас я просто не знала бы, что делать.
Она запахнула пальто, села в пролетку, махнула рукой на прощанье, и длинный смешной раструб на рукаве закачался, как будто закивал головой.
Студенты повернули назад.
Было уже почти светло, и трамваи гулко звенели в улицах, еще пустых и сонных. Мост кончился, они свернули у памятника «Стерегущему» и пошли наперерез, парком Народного дома. Они шли молча, еще не очнувшись от этой встречи и перебирая: Карташихин — все, что не сказал, Трубачевский — все, что говорил и что она ему отвечала.
Сердитый старый инвалид в шубе, с железным прутиком в руке встретился им, они спросили, нет ли спичек, угостили его и закурили сами.
— Черт, какая женщина! — отчаянно затянувшись, сказал Трубачевский.
Карташихин шел, засунув руки в карманы. Он был мрачен.
— Да ничего особенного, — пробормотал он.
Он вспомнил, как она стояла на дорожке, боа висело через плечо, как она всхлипнула и смотрела, не вытирая слез.
1
История гражданской войны знает много случаев, когда вчерашний токарь или журналист становился замечательным полководцем. Дарование стратега, столь близкое, без сомнения, к дарованию человека искусства, может существовать в других формах, иногда очень мирных и далеких от военного дела, и вдруг проявиться, когда этого потребует необходимость. Именно к таким людям принадлежал отец Карташихина.
Военный врач, поднявший в офицерском собрании бокал за низложение императорской фамилии, он разыгрывал чудака, остроты и выходки которого повторял весь город. Поза была рассчитана с таким искусством, что, когда этот смешливый толстяк, с лицом, усеянным следами оспы, явился в городской совет как делегат от большевиков, местная интеллигенция сочла это новым чудачеством, хотя и наименее остроумным.
В августе 1918 года он был помощником комиссара Ярославского военного округа; в декабре отправился на фронт, а в апреле девятнадцатого был назначен командиром одной из дивизий Четвертой армии, разбившей Колчака под Бугурусланом.
Люди, хорошо знавшие доктора Карташихина, могли бы, вероятно, разглядеть в его мгновенных атаках и удивительных поворотах всего стратегического плана, во всех его широких и смелых маневрах (которые изучались после войны в высших военных школах) какие-то черты, знакомые им и прежде, — может быть, легкость и находчивость во время сложных хирургических операций. Но все же перемена, происшедшая в Карташихине, казалась чудом тем, кто знал его раньше. Не удивлялся ей только один человек — его жена.
