Петр почувствовал рядом с собой Катюшу, ее тепло, дыхание, тихое шуршание босоножек.
И вот блеснули ее черные калмыковатые глаза.
— Не обижайся, Петя, — выдохнула она и прикоснулась к нему плечом. — Надуться, уйти легче всего. Мне хотелось посоветоваться с тобой, — голос ее стал тревожней и требовательней. — Вернее, объясниться… Ты почему так некрасиво молчишь?
— Я слушаю. Советуйся, объясняйся, — после этих слов у Петра перехватило дыхание. Он глотнул воздух.
— Если откровенно, я, вероятно… плохая, — голос Катюши окреп. — Но я ничего не могу поделать с собой.
— Сколько у него «галочек» на рукаве? — зло спросил Петр.
Галочками называли нашивки курсантов. Каждая галочка обозначала курс.
— Даже не в галочках дело, — Катюша покачала головой. — Вот пришло, Петя, и все. Пришло… У Вадима тоже четыре галочки, а не то… Прости меня, Петя, я обещала Борису не встречаться с тобой…
— Значит, Борис?
— Да. — Катюша уже не пыталась поймать его взгляд. — Борис… Только он… Пусть я поступаю жестоко…
— Нет… Ничего… — выдавил Петр сквозь зубы. — Может быть, все к лучшему.
— Ты думаешь, к лучшему? — Она схватила его руку. — Не отворачивайся от меня, Петя. Ведь мы с тобой друзья. Я же знаю о тебе все. У тебя осталась в станице девушка. Она ждет тебя. Зачем ей делать плохо?
Петр выдернул руку.
— Ее не трогай.
— Хорошо. Извини. — Катюшу не покидала тревога. — Ты должен и меня понять. Я хочу любить… любить… Я полюбила его… Он меня… Он действительно меня полюбил…
У Катюши не хватало слов, чтобы до конца объяснить то, что произошло с ней, какие силы заставили ее пойти на все ради того нового, трепетного, стыдного и одновременно сладостного чувства, которое овладело ею без остатка. Все остальное померкло. Появился новый человек, яркий, властный, совсем не похожий на других.
— Пойдем, я провожу тебя, — сказала Катюша.
— Не надо. Я сам… Прощай.
Катюша не сдвинулась с места.
— До свидания.
Отойдя несколько шагов, Петр столкнулся на тропке с буфетчицей Томой, давней знакомой Чумаковых. Она спешила к ним в гости. Боцманская вдова, энергичная и своевольная, Тома всегда вызывала раздражение у Петра. Вечно она вмешивалась не в свои дела, учиняла допросы: куда ходил, что делал, какие планы в голове? Одни Тому хвалили за ее бескорыстные заботы, везде она поспевала и действительно оказывала помощь. Другие ругали за пронырливость, алчность к сплетням а называли не иначе как продувной бестией и шинкаркой.
— Подожди, Петечка, не убегай, — остановила его Тома и протянула руку, с пальцами, унизанными дешевыми перстнями. — Как у вас по личной линии? Что-то рано торопишься.
— Ничего. Все в порядке, — буркнув Архипенко.
— Нет, нет, кавалер с ленточками, — Тома преградила дорогу Петру. Она почти на полголовы была выше его. — От меня нельзя отделаться трафаретом… — И сразу, не дожидаясь, зашептала: — Тише, чтобы Чумаки не слышали. Советую тебе, скорее решай насчет Катьки. Так или иначе. Курсанты отобьют, без всяких преувеличений…
— Разрешите, Тома, — Петр отстранил ее. — Гадюка вы, Тома.
— Гадюка? — Тома растерялась, может быть, впервые в жизни. — Что? Повтори!
Фланелевка мелькала по косогору.
— Подожди, Петя! Не будешь на сахарный песок задаваться!..
Чертовски не везло в этот четверг старшине Петру Архипенко. На Минной его нетерпеливо поджидал Карпухин. Барказ скользил по темной воде. Быстро приближался крейсер, вырастал на глазах. Стальной остров. Мачты — гигантские деревья. Может быть, только австралийские эвкалипты сравняются с ними. Под их металлическими ветвями жила колония, свыше тысячи молодых парней, тесно связанных узами корабельного братства. Тут все было ясно, только берег приносил им тревоги и невзгоды, реже — радости.
— Женихи из нашего брата непрочные, — заключил котельный машинист Карпухин, внимательно выслушав своего закадычного друга. — Развяжи себя и ей волю дай. Все равно дальше цветочков и падеспаней дело у тебя не шло. Четверги теперь у тебя будут серые, понимаю. Зато спокойные. Поедешь в отпуск — подгадай только, чтобы в Марусины каникулы, — и, уверяю тебя, свой мозговой аккумулятор так подзарядишь, что себя не узнаешь. А Катерина не матросская жена, хотя и из рабочего класса. Отсюда ты ее в колхоз буксиром не затащишь, а самому тебе забиваться сюда и вовсе не резон… На Кубани-то наверняка уже начали жатву?
Да, на Кубани, на обширных, распаханных тракторами степях шла страда. В полуночь молодой любопытный месяц висел над полями. Равнина, ей ни конца ни краю, напоминала заштилевшее ночное море, подернутое алюминиевыми блестками ряби.
Сладко и душно в такую теплую ночь пахнут поля, как бы выстриженные комбайнами; здесь и запах мягкой и пряной соломы, и сухой аромат попавших под ножи чебреца и мяты.
Верещали кузнечики, где-то кричала ночная птица, и слышался шум крыльев утиной стаи.
У костра, разведенного возле комбайна, на обочине, в непринужденных позах расположились три человека.
— Утва потянула. С плеса на зерновую подкормку, — веско определил молодой тракторист Григорий Конко, зашивавший «цаганской» иглой дыру на комбинезоне.
— На нашем загоне не разживутся. Идем по всем рапортичкам без потерь, — буркнул Ефим Кривоцуп, мастер уборки, поседевший возле комбайнов.
— Без потерь-то без потерь, а утка хоть и глазастая, рапортичек не читает, а зерно видит. В жнивье, в бурьяне заметит, склюет…
— Ну, то зерно, потерянное колосом, сам бог птице дал.
— Централку бы!.. Я бы утку… — во-о-о! — Григорий подложил кизяку под черный от копоти чайник. Сгоревший кизяк распался алыми кусками, тронутыми поверху серой пленкой пепла. — Наварили бы мы утиного супа, Ефим Максимович.
Кривоцуп удобно устроился на войлочной полости с подветренной от костра стороны. Курил.
— Об утином супе загадываешь, а ведь знаешь, охота-то до известного срока запрещена, — комбайнер повернулся к девушке, задумчиво глядевшей на вялое пламя. — Ну-ка, Маруся, продолжай агитацию.
Маруся учится в зубоврачебном техникуме, в каникулы комсомол дал ей нагрузку — она агитатор.
Сюда Маруся завернула не просто на огонек. У нее есть довольно важное дело, но сразу она не решается к нему приступить. Она только что побывала у агрегата Василия Архипенко, чтобы показать ему письмо от Петра, обещавшего скоро приехать в отпуск. У Василия не ладилось с комбайном, и это его занимало больше всех новостей. Срывалась ночная работа. «Техничка» МТС не могла срочно приехать, у механика много забот в такую горячую пору.
Вот почему Маруся приехала «агитировать» старейшего комбайнера. У него с Василием нелады. Задача осложнялась, не сразу заявишь о деле.
— Что же вам почитать? — Маруся наклонилась к огню. — Министр иностранных дел Англии выехал из Лондона…
Кривоцуп загасил окурок носком сапога:
— Подумаешь, событие. Мы тоже выехали косить…
— Мы другое дело, — степенно заметил Григорий.
— Про нас тоже писали…
— Не так писали. Между прочим писали…
— Не перебивай, Григорий. То, что ты знаешь, я давно забыл. Пускай агитатор ответит. Вот тот самый английский министр — он читал, что комбайнер Кривоцуп должен скосить и обмолотить тысячу сто гектаров?
— Вероятней всего, не читал, — сказала Маруся, — у каждого свои заботы и свои интересы, кто бы он ни был — министр или комбайнер…
— Интересы! — Кривоцуп отмахнулся от зудевшего комара. — Так ты и читай про наши интересы.
— Может быть, про Индию?
— Вот так всегда: хочешь про Фому, а тебе про Ерему. Скажи, в Индии комбайны есть?
— Комбайны?.. Не знаю, Ефим Максимович.
— И то хорошо, что призналась. Узнаешь, в другой раз расскажешь. А насчет охоты нету в газете?
— Есть о запрете лова рыбы в реках Кубани и Протоке. Насчет же птицы…
— Ладно уж, читай про рыбу. Что птица, что рыба!..
Забурлил чайник. Григорий бросил в кипяток щепотку чая, вынул из мешка хлеб, тарань и лук с жухлыми перьями.
Ефим Максимович слушал важно, лежа на спине, руки под затылок.
— «Для пропуска осетровых рыб на нерест, — читала Маруся, — и охраны на местах нереста устанавливается запрет на всякий лов рыбы: в реке Кубани от устьев Вербеного гирла и Казачьего ерика до Зайцева колена и в реке Протоке от Ачуевского заповедника до хутора Кара-Кубань по реке Протока до Верхних Раздер».
— Высоко запретили, — сказал Кривоцуп, не меняя позы. — Там у меня родичи живут… Куда выше Зайцева колена запретили?
— До Армавира.
— А дальше Армавира какая ловля? Там вода быка с ног свалит. — Кривоцуп никогда рыбной ловлей не увлекался и уважал только тех рыбаков, которые занимались этим делом так же серьезно, как он своим крестьянским трудом. — Совсем, выходит, нельзя ловить. Гуляй, рыба, подальше от ухи!
