Тут я понял, что издеваюсь над дядей Селимом. Поспешно добавил:
— Нет, он хороший человек. Приютил нас, бездомных, а то орлы давно склевали бы наши головы.
— Разве это касается меня? — надменно возразила Халлы.
— А если бы я умер?
— Думаешь, весь мир оденется по тебе в траур?
Я знал, вспыльчивость Халлы быстро проходит. Подобно весенней тучке — налетит, напустит на землю мрак, разразится трескучим громом, прольется звонким дождем — и все.
— Но ты бы хоть грустила обо мне? — примирительно спросил я.
— Эх, Замин, — отозвалась Халлы. — Я грущу только из-за того, что ты уже потерял два года. И не сидеть нам рядом на университетской скамье, как мечталось раньше… Ну а теперь пойду принесу чайник, — добавила она совсем другим тоном. — Если в нем хоть капля воды осталась.
Я поднялся с места, сказал, что чаю не хочу, дело близко к ночи, пора уходить. Халлы не возразила ни слова; она знала, что дорога до селения неблизка.
— Возьми книгу. Что понравится, выпиши, чтобы не забыть.
— А ты прими мои бусы.
— Очень обидишься, если откажусь?
— Очень.
— Знаешь, почему я их не беру?
— Нет. Объясни, пожалуйста.
Она нервно кусала нижнюю губу.
— Я принесу тебе несчастье в жизни, уж знаю. Разве девушка с родинкой может стать счастливой?
— Ну что ты, Халлы? — неискренне возмутился я, вспомнив старую поговорку: у людей с родинками много бедствий.
Но тотчас поклялся сам себе, что жизни ни пожалею ради ее счастья! Выучусь на шофера и буду повсюду возить ее с собою. Сколько новых мест мы увидим! Скольких новобрачных довезем до их нового дома! Я буду петь для нее песни и построю большой дом. На верхнем этаже поселим мою мать. Она непременно полюбит невестку. Ведь Халлы девушка не с чужой стороны. Мы с нею выросли на одной земле, пили воду одного родника…
Дверь распахнулась. Халлы стояла с кипящим чайником в руках. Последнее, что я видел уходящее блестящий взгляд и родинку, предвестницу многих бед.
Я вышел на улицу, освещенную длинными полосами желтого света, который падал из окон. То озаряясь чужим светом, то снова исчезая в густых сумерках, спешили из города припозднившиеся крестьяне, нетерпеливо понукая навьюченных покупками лошадей. На рынок они пригнали своих коз, овец, бойко торговали курами и цыплятами, набили мошну, но тут же и опустошили ее, увозя теперь по домам медные самовары и целые штуки ситца, сукна, других нужных им товаров.
Я шагал в одиночестве по темной дороге; карманы пусты, но сердце полно до краев.
Над головой густо мерцали звезды. Никогда прежде я не видел таких ярких, таких радостных звезд. А земля была пуста, будто ее накрыли круглой чашей, над которой гадают цыганки. Я почти не различал ни пасущегося скота, ни берегов Дашгынчая. Я искал в небе свою счастливую звезду! Выбрал самую сверкающую, а ближнюю к ней нарек звездой Халлы. Небосвод медленно вращался, но наши обе звезды текли каждая своим путем, не сближаясь. Неужто и в жизни мы никогда не соединимся?..
Я стоял, задрав голову, и чуть не потерял подарок Халлы: книга выскользнула из-под локтя, еле подхватил. Мать, наверно, не станет бранить меня, что не выполнил ее наказов, когда покажу эту прекрасную книгу. У кого еще в селении есть такая же? Мать всегда любила видеть меня за чтением. Проще простого сказать, что на покупки денег не хватило.
На плоской крыше я смутно различил две темные фигуры. Неужели это мать и бабушка Гюльгяз? Откуда-то сбоку прозвучал строгий голос дяди Селима:
— Замин! Это наконец ты?
Я виновато промолчал.
— Разве ты видел, чтобы я, взрослый мужчина, возвращался когда-нибудь так поздно?
— О, аллах! — прошептала мать. — Целый день один в чужом городе… Чего только не передумаешь…
Чтобы прекратить заслуженные упреки, я громко сказал:
— Похоже, что курсы шоферов не для меня.
— Не приняли? — с живостью спросил Селим.
— Не в этом дело. Просто подумал, как я отлучусь из колхоза в самую страдную пору? Мать с детьми останутся без хлеба.
— Конечно, трудностей им не миновать, — сказал Селим. — Тебе тоже. Я и сам так учился. Хочешь рыбки — полезай в воду!
Мать вмешалась с беспокойством и жалостью:
— Ел ли ты хоть что-нибудь, сынок? Накажи меня аллах, почему я в дорогу не дала тебе пару вареных яиц?
Я протянул матери хурджун с книгой.
— Дети спят?
— Недавно угомонились. Тоже тебя ждали.
Я подумал: вот и хорошо, что спят. Принялись бы теребить: «Гага, ты принес гостинцев?» А что им ответить?
— Какая тяжелая книга, — проронила мать. — Дорогая, наверно?
Дядя Селим тоже протянул руку.
— Что за книга?
— Называется «Витязь в тигровой шкуре».
— Что собираешься с нею делать?
— Читать.
— Молодец! Читать — значит тоже учиться.
— Когда же ему и учиться, если не теперь, — подхватила мать. — Он ростом вымахал как чинара, а по годам — ребенок.
Дядя Селим разгорячился, сказал, что шоферская профессия доброе дело, занятие на всю жизнь. Если не сегодня, то завтра половину работы возьмут на себя машины. И кто первый научится понимать мотор, тот будет в выигрыше. А с отставшими жизнь не считается.
— Что же мне все-таки делать? — растерянно спросил я.
— Пораньше идти к председателю за нужными документами, — сказал Селим. — Он уже знает о тебе. И в город. Помни, занятия начинаются со следующей недели.
На этот раз я без труда нашел общежитие педагогического техникума, но не поднялся наверх, а вызвал Халлы во двор.
— Замин? Ты? Даже не узнала. Богатым будешь.
— Тогда давай уйду и снова вернусь, чтобы разбогатеть вдвойне.
Выглядел я франтовато. На мне был старый костюм дяди Селима, он пришелся почти впору. Мать отпарила воротник, почистила обшлага, а брюки я положил на ночь под тюфяк.
— Ты прямо с занятий?
— Да.
— Как я рада! Остается только пожелать, чтобы настал тот день, когда ты откроешь двери института.
— Вместе с тобою?
— Не-ет, едва ли.
— Почему? Ведь сама говорила, что ты человек слова.
— Боюсь тебя огорчить.
— Нет, хочу все знать!
— Обожди, переобуюсь и спущусь.
Мы долго шли по улице в молчании. Но на самом деле продолжали разговор друг с другом, только каждый про себя. Самые остроумные, страстные слова мы говорили в глубине души. И как легко бывает тогда находить молниеносный ответ на самые каверзные вопросы!
А если Халлы скажет, что костюм мне идет? Я очень этого опасался. Поспешу отшутиться: «Нашему молодцу все к лицу». А если удивится, что не видела его раньше на мне? Придется напустить на себя важность: «К чему пускать в глаза пыль? Я не франт». Восхитится, как опрятна моя одежда. «Мать гладила. Специально утюг брала у дяди Селима…» Нет, Селима упоминать не надо. Возможно, Халлы вспомнит, что уже видела этот костюм на другом. Надо было прийти к ней сегодня в своей обычной одежде. Ох, да там живого места не найдешь от заплат!
Я искоса взглянул на Халлы. Узкое платье делало ее высокой и худощавой. Вырез ворота напоминал серпик трехдневной луны. На открытой шее лежала нитка гранатовых бус. Как красиво!
— Халлы, ты ведь не станешь стричь волосы?
— А что?
— Я люблю твои косы.
— Только косы?
Я смутился, промолчал. Она продолжала нарочито легким, игривым, слегка нервным тоном:
— Похвали я твои усики, но не тебя самого! — ведь обиделся бы?
— Я не умею на тебя сердиться!
— Многие наши девушки ходят стрижеными. И представь, им к лицу.
— Но ты не острижешься! Обещай.
— Разве ценность женщины в длине ее волос? Старая песенка: рта не раскрывай, с мужчинами не заговаривай. Но ведь мы-то говорим с тобой?
— К чему ты клонишь?
— К тому, что лучше остановиться на братских отношениях. Никто нам тогда не помешает. До конца жизни я буду приносить тебе первую красную розу с нашего куста, а ты рвать для меня первые фиалки на холме.
— Вот, оказывается, что придумала!.. — Продолжать в этом тоне мне не захотелось. — Чуть не забыл. Спасибо за подарок. Книга очень нравится.
— Уже прочел?
— Не целиком. Но кое-что наизусть выучил.
Я прочел несколько четверостиший. Ее удивило, что мною выбраны строки о любви, которую предали, и о ненависти к сопернику. Она спросила, кого я подразумеваю.
Пока я подбирал уклончивый ответ, Халлы не отрывала от меня напряженного взгляда.
— Сама знаешь кого, — буркнул я, так и не придумав ничего лучшего. — Табунщика!
Она расхохоталась звонко, весело. Я с беспокойством оглянулся. Прохожие спешили мимо, никто даже не обернулся. «Горожане не суют нос в чужие дела», — с благодарностью подумалось мне. В самом деле, почему я вспомнил Табунщика? Он давным-давно не попадался на глаза. Но все-таки я сделал вид, будто обижен на нее именно из-за Табунщика.
