Она это повторила, потом сказала:
- Я согласна, - что поделаешь? - что оболочка моя к старости становится неприглядной и даже мерзкой, но я с ней свыклась - нельзя ли, чтоб она тоже пошла к всевышнему вместе с душой?
- Чего нельзя, того нельзя, - ответил он. - Но обещаю тебе, что в оный день твой скелет вновь оденется плотью и встанет из могилы.
- Юной плотью или вот этой?
- Юной и полной соков! Сказано: обновляется днесь естество человеков, чудно из тления преобразуемое в нетление, облекается в одежду прежней славы, уже не одержимое больше смертью.
- Когда это будет?
- При всеобщем воскресении, когда сын божий явится судить живых и мертвых, и с ним ангелы с огненными мечами. Могу сказать, когда именно это произойдет: в семитысячный год от сотворения мира, то есть ровно через пятьсот тридцать шесть лет с сегодняшнего дня.
Он говорил со строгостью и знанием дела. Слова текли без задержки из его черной бороды.
- Хазары тоже свою веру хвалят, - сказала Ольга.
Он высокомерно улыбнулся:
- Поезжай в Константинополь. В твоей власти снарядить корабли и ехать куда захочешь. Что ты видела? Что знаешь?! Узри своими глазами славу Христову. Если после того станешь слушать хазар - я от тебя отступлюсь: значит, душа твоя закрыта для истины. Поезжай в Константинополь, говорю тебе.
Она снарядила корабли и поехала.
Синим ветром незнакомо и дивно обдувало ее, когда они вышли в море. Раскрылся простор, какого еще не бывало перед ней.
Из простора бежали, бежали, бежали, бежали белые гривки.
Корабли грудями разрезали гривки, то сбиваясь в стаи, то протягиваясь через простор длинным караваном.
Каждый день тут был велик и полон, как эта синевой налитая чаша.
Падал ветер, и приходилось тащиться на веслах.
Ветер набрасывался, вздувались паруса, море бугрилось темными горами, корабли безумно взлетали на вершины и срывались в бездны. Тогда многим боярыням делалось так худо, что они вповалку лежали на палубе, блюя и стеная, а Ольга смеялась над неженками.
Находила черная туча, от средины к окоему резали ее молнии и терзал гром. Священник Григорий при каждом ударе осенял крестным знамением запад, юг, восток и север.
Перун угомонялся, снова воцарялся мир и блеск, и, выпуская из гладких блестящих спин высокие струи воды, мирно плыли куда-то морские чудища.
Русское море оно звалось. Потому что давным-давно мы здесь плавали.
Приблизились к чужим берегам, плыли вдоль них. Там одни пески были как серебро серебряные, другие как золото золотые, по каменным пустынным утесам ползали гады.
Черным вечером, когда, кроме звезд, ничего не видать, вдруг закопошился далеко где-то свет, сгусток света. Стал разгораться, полоской лег по морю, - месемврийский маяк, передышка в пути. Они спустили паруса и к острову, на котором стоит Месемврия, подошли на веслах. Островок спал, выставив против пришельцев враждебную крутизну берегов. Из мрака сверху окликнули - кто, зачем? Снизу прокричали - едет киевская великая княгиня Ольга к императору Константину.
Им позволили бросить якоря, а утром витязи отправились в город заплатить за стоянку, купить припасов. По договору они не могли высаживаться на берег вооруженными. И мечи свои, отстегнув, оставили на кораблях. Но на всякий случай надели кольчуги и спрятали ножи за голенища.
Ольга сидела с боярынями и Гудой на палубе. Смотрела на высокие крепостные стены, на каменную башню маяка, рыбачьи каменные хижины, прилепившиеся к склону, - жилье в таких хижинах наверху, а нижняя часть глухая, неприступная, не хуже крепости. Слушала долетающие с берега чужие голоса... Восемнадцать боярынь с ней было и еще десять родичек псковских и киевских, и дружины двадцать человек, и послы от Святослава и вельмож. Каждый вез на продажу тюки мехов самых лучших. При каждом находились слуги для всех нужд.
Горячий и томный был Босфор, темно-синий, синее неба.
В знойном мерцании, многоцветный, окруженный садами и виноградниками, возлежал на холмах Царьград.
Сияли его купола. Белели колоннады и арки.
Сбегали с холмов мощенные камнем улицы.
Тысячи кораблей теснились в гавани. Малые лодчонки сновали между ними. С кораблей перекрикивались люди на разных наречиях.
В том числе наших людей было много: новгородских, смоленских, черниговских.
Они дожидались, когда греки перепишут у них товары, возьмут пошлины и пустят на берег.
И Ольге сказали ждать, и ждала, будто гвоздем прибитая к кораблю.
Чужой приказ прибил ту, что привыкла сама приказывать.
Чего-чего, а этого не чаяла.
- Ты чувствуй, - укреплял ее Григорий, - к кому приехала. Не к Малу какому-нибудь: к владыке православного мира. Одних служб во храме сколько выстаивает император. А доклады? А совещания? А ристания на ипподроме? А усмирение враждующих партий? А сочинение и чтение книг? Даже в путешествия возят за ним книги: богослужебные, стратегические и толкователь снов. И он их читает, несомый на носилках. Но не бойся, примет тебя, найдет время.
- Можно бы уже и найти, - отвечала.
- То нам знать не дано, - говорил он, - можно или не можно, то ему дано знать. А я давай-ка еще тебе порасскажу о страстях господних. В Святой Софии предстоит тебе лицезреть орудия сих страстей.
Раскалялось лето. На глазах менялись в цвете сады и виноградники.
Белые, береженые лица и руки боярынь потемнели от загара. Не помогали ни притиранья, ни завесы.
На тех же местах те же белели портики и горели купола. Все крыши и извивы улиц уже были известны наперечет.
Изнывая, от восхода до заката высматривали: не плывет ли гонец с известием? Но не было гонцов, только, когда солнце садилось и вечер упадал, начинали плескать воровато весла за кормой, тыкались о корабль скорлупки-лодчонки: то греки-перекупщики вились вокруг беспошлинного товара. Им спускали веревочную лестницу, вели в подпалубное помещение. Там, ножичком бережно вспоров зашитый тюк, при свечке встряхивали нежные слежавшиеся шкурки, цокали языками. Русские цокали - каковы, мол, шкурки. Греки цокали - больно дорого хочешь, господин. Нацокавшись, приходили к согласию, и грек уплывал, обмотав живот соболями и озираясь - не видать ли таможенной стражи. А господин либо госпожа пересчитывали полученные золотники - червонцы - и прятали в пояс.
Иной раз являлись иноземные купцы со своими толмачами. Кланялись Ольге и просили защиты, если им придется торговать в Киеве. Среди русских купцов самый видный был Панкрат Годинович из Новгорода. Он в Царьград приезжал чуть не каждый год.
- Полюбились тебе, видно, чужие края, - сказала Ольга.
- Где, княгиня, для нашего брата чужие края? - отвечал он. - Где золотник на золотник наживают, тот край не чужой.
- Неужто золотник на золотник?
- Бывает и больше.
- А чем выгодней торговать?
- Наивыгодней - невольниками. Купишь за безделицу, подкормишь, глядишь - ему цена втрое.
Вошел священник Григорий. Панкрат Годинович подошел благословиться и руку ему поцеловал.
- Ты христианин! - сказала Ольга.
- Без этого нельзя нам, - сказал Панкрат Годинович. - Доверия того не будет. Беру товары в долг - клянусь на кресте.
А лето уж проходило. Уже ели виноград и пили молодое вино. Глаза не могли больше глядеть на близкий и далекий, самовластный, чванный, вожделенный, ненавистный город. А гонца не было.
- С ума посходили греки, - сказала Ольга. - Каждый день, что ли, великие княгини к ним приезжают?
- Незадолго до тебя приезжали саракины, - сказал Панкрат Годинович, так им другой был почет. Сразу приняли.
- Слышь, Григорий! - сказала Ольга. - Для саракин у твоего императора сразу время нашлось! Слышь, Гуда! Саракинам почет, а нас на солнце вялят!
- Отчаливай! - вскричал Гуда, затрясши сединами. - Довольно! Ты вдова Рюрикова сына! С ними надо разговаривать огнем и железом! Уедем и вернемся с войском, и пусть на этих холмах не останется ни куста, ни строения, ни человека!
- Замолчи! - сказала она. - Хороша я буду, вернувшись через столько времени не солоно хлебавши, до костей провяленная, курам на смех! Нет уж, теперь исход один - добиться своего, что бы ни было. Но чем саракины им лучше? Они христиане?
- Нет, - сказал Григорий. - Но они также чтут единого невидимого бога и имеют свой божественный закон, которому следуют. За то им даны многие знания, и искусство управления, и победы в битвах, и у них процветают ремесла, и зодчество, и стихосложение. Тогда как, бесспорно, деревянным болванам могут поклоняться лишь дикие народы - все равно, мочальные усы у болвана или серебряные.
Но на этом кончилась пытка ожидания, и явились гонцы, с низкими поклонами, с улыбками, словно никакой пытки не было и никого не провялили до костей. Гонцы известили, что император просит княгиню со свитой пожаловать в его столицу и будет рад приветствовать ее девятого сентября у себя во дворце.
