Часа три мы с боем пробирались через буреломник; наконец, все-таки выбрались. Мох глубокий, как перина. Устал мой Иван Никифорыч, отпыхивается, еле ноги тащит.
— Подожди,— говорит,— убей, больше не могу идти. Отдохнем... Глухарь проклятый, как гиря пудовая, плечо тянет.
— Что ж, отдохнем! А домой-то все-таки идти надо.
Это болото называется Горевским потому, видно, что
оно как-то странно раскинулось на отлогих холмах, вроде как на горах. А Иван Никифорыч понимает по-своему Горевское — значит, в нем много горя живет. Он даже тут же песенку сложил. Лежит на мху, в небо смотрит и поет:
Горе, горе, где живешь?
В Горевском болоте.
И о чем же ты ревешь?
Был в нем на охоте.
До селения осталось еще километров десять, а Иван Никифорыч изнемог. Его, как пьяного, пошатывало. Он даже стал подумывать о том, стоит ли нести свою добычу. Попался навстречу нам мужичок. Посмотрел он на глухаря и рассмеялся:
— Ха! На кой чомор его тащишь домой-то, приятель? Ему, наверное, завтра в обед будет сто лет. Ты лучше лиственный пенек свари, вкусней будет.
Иван Никифорыч промолчал. Только видно было, что затаил какую-то-думу. А когда мы переходили через, реку, Иван Никифорыч вдруг остановился на мосту, снял с себя глухаря и решительно швырнул его в реку.
— На, занеси тебя в гробовище, старый чорт!
Глухарь шлепнулся и поплыл.
Но когда мы зашли в селение, Иван Никифорыч вздохнул и проговорил:
— А все-таки жаль глухаря-то. Сколько времени тащил его. Все труды пропали даро-м. Не скажу дома своей Маргарите, а то она меня изобьет.— И добавил: — все-таки, какой же я несчастный человек. Был глухарь, не стало глухаря.
Ни одного раза его охота не проходила без приключения. Что-нибудь да случится...
Пошли мы с ним как-то раз весной. Снег уже растаял. Только кой-где в густых ельниках он еще лежал нетронутой толщей.
А весна была дружная. Речки сильно играли в ту пору. Иван Никифорыч был человек предусмотрительный: взял с собой намет.
— Рыбы наловим, уху сварим,— говорит,— Приятно в лесу ушки поесть.
Пришли на место мы уже под вечер. Приготовил он свой намет.
— Только бы ночь потемней выдалась, уж я задену рыбки здесь.
Ночь, и верно, наступила темная. С вечера по небу поползли тучи, закрыли звездочки, и стало темно.
— Пойду я рыбу ловить,— сказал он и пошутил: — А ты давай здесь уху вари.
Ушел. Я вышел из избушки, присел на порог, прислушиваюсь. Ночь была тихая, только слышно было, как Иван Никифорыч ходит в своих сапожищах по свалкам (речку всю старатели изрыли). Вода булькает. Потом что-то шлепнулось в воду, да так шлепнулось, точно человек упал, и донесся голос Ивана Никифорыча, тихий, стонущий:
— Ох!.. Ох!..
Бросился я в ту сторону, откуда раздались стоны. Пробираюсь сквозь прибрежные таловые кусты. Не могу понять, где стонет Иван Никифорыч. Кругом кусты, свалки песку, шурфы, страшно ходить тут в потемках, того и гляди, в шурф улетишь. Наконец, добрался. Смотрю — в заводи барахтается мой друг. Я понял, что Иван Никифорыч сорвался с берега. Длинный шест с наметом валялся на берегу.
— Что с тобой, Иван Никифорыч ?— крикнул я.
— Ос... оступился... Подай шест... Сапоги меня тянут...
Я сунул шест с наметом, он схватился за него. Вылез на берег и побежал в избушку. Там разделся, даже нижнее белье снял, и развесил сушить. Жарко топилась печка.
— Как это тебе помогло? — спросил я.
— Как?.. Очень просто. Заводь тут. Нанесло в нее водой всякого барахла: сучки, кора, щепки. Ну, я и думал, что берег... В потемках-то ни черта не видно. Шагнул и полетел... А круто, глубоко, и поплыл сразу. А вода-то какая, жгучая, холодная. Брр...
Все обошлось благополучно. Только с табаком случилось несчастье. Иван Никифорыч потерял свой кисет. На утро пошли к месту, где он тонул, смотрим, кисет плавает вместе с корой, щепками и сучками. Подобрал Иван Никифорыч кисет, высушил табак, завернул цыгарку, раскурил, сердито сплюнул и бросил цыгарку.
— Тьфу... Мох... Идем домой. Что за охота без табаку. К чертям!
Утром подморозило. Отава на полянах поседела и образовала корку. Лужи, канавки и заводи речонок покрылись тонким хрупким ледком, звонким, как стекло. Мы двинулись в обратный путь. Идти было легко. Но неотвязная мысль преследовала нас: как мы перейдем речку, через которую вчера с большим трудом перебрались. Речонка, правда, невелика, летом ее курица перешагнет, а весной разбушуется, как настоящая. Долго накануне возились мы с Иваном Никифорычем, перебрасывали через нее жерди. Я думал, что жерди наши снесло за ночь. Нет, как лежали, так и лежат. Только речка за ночь обмелела, а жерди наши обледенели, как стеклом покрылись. Подошел Иван Никифорыч к переходу и задумчиво проговорил:
— Вот иди тут, сразу ванну получишь.
Я взял две палки и осторожно, боком, стал перебираться. А подо мной бурным потоком катилась ледяная вода.
— Цепись, цепись. Курица о двух ногах на седале цепится,— говорил Иван Никифорыч и смеялся.
Но я благополучно перебрался, хотя все-таки у берега оступился и зачерпнул воды в сапог. Иван Никифорыч тоже было направился, но, ступив шага два, поскользнулся и по колени погрузился в воду. Вылез.
— К чертям,— проворчал он.
И вот мы стояли на противоположных берегах, так близко друг от друга и так далеко. Внезапно лицо моего приятеля прояснилось. Он шлепнул себя по лбу и воскликнул:
— Держи все...
Он перебросил через речку на мой берег свой патронташ, намет, котелок, ягдташ, сбросил и свое полупальто.
— А ружье как? — спросил я.
— И ружье переправим.
Он взял шест, подвесил на конце шеста ружье и передал мне.
Пока все шло хорошо. Иван Никифорыч решительно направился в лес и скоро возвратился с длинной березовой палкой.
— Ты чего хочешь делать? — спросил я.
— Я... я — знатный альпинист. Через пропасть скакал и ни разу не упал. Смотри!
Затем, отступя немного назад, побежал к берегу с таким видом, точно бросился в штыковую атаку. Подбежав к берегу, сунул конец палки в середину речки и прыгнул. Я подумал: «Ну, сейчас Иван Никифорыч стрелой примчится на палке на мой берег». Но вышло другое. Он повис на палке над рекой, а глаза его!.. В них светилось непередаваемое выражение. На одно мгновение он замер на палке, обняв ее ногами. Палка качнулась, и мой Иван Никифорыч шлепнулся плашмя прямо в шумевшую пучину. Я хотел крикнуть что-то, но ужас сковал язык. А Иван Никифорыч быстро вскочил на ноги и бросился к моему берегу.
— Разводи костер! — крикнул он и, выскочив на берег, стал бегать по дороге.
Я торопливо развел костер.
И на этот раз прошло все благополучно. Иван Никифорыч разделся, начал растирать себя мокрыми штанами. Потом ему стало жарко, между тем выглянуло солнце и ласково обогрело нас.
Вскоре после этого пришел Иван Никифорыч на работу, тихий, печальный, неразговорчивый. Мы спросили его, почему он такой грустный. Он тихо нам сказал:
— Ружье у меня скрали.
— Как это вышло? — удивились мы.
— А очень просто. Ходил я на охоту и вот так ушлепался, что еле ноги переставляю. Думаю, дай присяду,, отдохну. Ну и сел возле дороги. Ружье свое рядом положил. Закурил, лег, смотрю в небо. Голубое небо, как небо. Облачка плывут. Вспомнил стишок один: «Тучки небесные, вечные странники...» И про себя думаю: вот мы - охотники, тоже странники вечные, и странники не по неволе, а по охоте. Вот, например, я, хожу-хожу, таскаю, таскаю свои пудовые ботфорты, а толку мало. Будто-неволя какая гонит в лес. Что бы это значило? И вот все хотелось мне найти причину. Думал, думал и уснул. Проснулся, смотрю, солнышко уже к закату спускается. Значит, домой надо к Маргарите подвигаться. Встал. Смотрю. А где же у меня ружье?.. Нету. Вот хорошо!.. Доохотился, что называется, и ружье проспал. Сперли... Подлость какая! Все-таки какой я несчастный человек. Было ружье, и не стало его...
Михаил Иваныч был печник, искусный мастер и в то же время страстный охотник до глухарей. Глядя на него, я мысленно называл его красавцем. Это был, действительно, красавец: крепкий, среднего роста, с добродушным свежим лицом и шелковистой русой бородкой. Серые открытые глаза его всегда сияли весельем.
Как только наступала весна и солнце начинало подниматься день ото дня все выше, Михаил Иваныч мечтательно смотрел на далекий горизонт. Там, в сизой дымке, синела горная цепь, обросшая хвойным лесом. И глаза его при мысли о близкой охоте сияли пуще прежнего. А вечерами дома он доставал из ящика небольшую карту — план лесной дачи и рассматривал ее. На плане собственноручно им были отмечены карандашом небольшие дорожки, тропинки, кружочками — места, где есть глухариные тока, крестиками — лесные избушки. Все это он знал и без карты. Но карта для него в это время была просто олицетворением его мечты. Он брал карандаш и водил им по линиям: мысленно шел по дорожкам, по тропинкам, через болота, через речонки, глухими ельниками, сосновыми борами.
