class="p1">Но Баджи знала, что звать к женщине-азербайджанке мужчину никак не полагается и что если б отец и позвал доктора, мать сама не подпустила бы его к себе. Разве ее мать бесстыдная баба из номеров? Наконец, где взять столько денег, чтоб позвать доктора?
Нет, доктору не было места в доме Дадаша. Оставалось лечить так, как лечили отцы и деды — обратившись к слову аллаха; а если не помогло — значит, на то была воля аллаха, против которой бессильно любое лечение.
Дадаш не поленился сходить в селение, где жил мулла Ибрагим, просил его помочь Саре и рассчитывал при этом, что сельский мулла запросит меньше, чем городской. Однако он просчитался: служитель аллаха накинул три гривенника за дальний путь, так что пришлось Дадашу заплатить ему как городскому да прошагать вдобавок с десяток верст.
Мулла Ибрагим не понравился Баджи: он был тщедушен, чалма у него была примятая, плоская как лепешка, аба — потертая, немногим лучше, чем одежда рабочих; Баджи хотелось увидеть муллу в пышной зеленой чалме, в богатой абе из верблюжьей коричневой шерсти — такого, о каком недавно рассказывал отец.
Но зато под абой у муллы Ибрагима была чернильница на веревочке — предмет мечтаний Баджи. Чернильница! С какой безнадежной завистью смотрела Баджи на школьников и на школьниц, когда они проходили мимо нее по улице и чернильницы на веревочках мерно раскачивались в такт шагам. В эти минуты Баджи походила на кошку, следящую за недоступной порхающей птицей.
Мулла Ибрагим вполголоса прочел молитву, извлек из-под абы две ленточки: бумажную белую и красную шелковую.
«Какая красивая! — восхищалась Баджи, глядя на шелковую. — Вот бы такую вплести в волосы!..»
— Эта стоит двадцать копеек, эта — сорок, — сказал мулла Ибрагим, указывая пальцем сперва на бумажную, затем на шелковую ленточку.
— Дай за сорок, — сказал Дадаш. — Может быть, она лучше поможет.
«Как дорого! — ужаснулась Баджи и, видя, что красная ленточка уже в руках отца, подумала: — Хорошо бы не заплатить!»
— Без платы молитва не даст помощи, — сказал мулла Ибрагим, словно прочтя мысли Баджи, и Дадаш, вздохнув, выложил мулле Ибрагиму четыре гривенника.
— Бильбили, вильвили, сильвили! — бормотал мулла Ибрагим странные слова, и сколько Баджи ни вслушивалась, она никак не могла попять, что они означают. Мудрено было, впрочем, что-либо понять в этом наборе бессмысленных слов. — Да уйдет лихорадка от Сары, Магометовой дочери, за высокие горы, под глубокие моря, под черную землю, в пещеры, в пропасти — силою молитвы ученейшего, мудрейшего, славнейшего муллы Ибрагима! — без ложной скромности и уже обычным человеческим языком завершил мулла Ибрагим свое заклинание.
Затем он расстелил ленточку на дне чашки, налил колодезной воды из ведра, что стояло на кухне.
— Пусть пьет но глотку в день — выздоровеет, — важно сказал мулла Ибрагим.
«Не выздоровеет», — подумала Баджи и покачала головой.
— Ты что мотаешь головой, коза? — прикрикнул Дадаш. — Кланяйся лучше мулле Ибрагиму за его благодеяния!
Баджи стала усердно класть поклоны, но про себя уныло твердила: «Не выздоровеет».
Болела Сара долго.
И все, кому было не лень, лечили ее — гадалки, соседки, мулла Ибрагим. Лишь одному человеку не было доступа к бедной Саре — доктору. Немало денег истратил Дадаш на лечение жены. Но Баджи уже никому не верила, — всегда, видно, будет мать больная.
Порой Сара протягивала к Баджи руки, привлекала ее к себе. Какие они у нее стали теперь топкие пожалуй, тоньше, чем у Баджи. Сара гладила голову дочери, и посеребренное кольцо скользило на ее похудевшем пальце. Высоким прерывистым голосом напевала Сара печальную песню без слов. О чем она пела? Что хотела сказать? Как приятно было лежать, уткнувшись в колени матери, чувствовать ласковую руку, слушать песню!..
Но тут к горлу Баджи вдруг подступали слезы. Что было причиной? Никто ведь не бил ее сейчас, не ругал, не прогонял. Баджи вырывалась из рук Сары, убегала из комнаты. Она носилась по улицам и пустырям, не замечая столика халвачи, медных самоваров чайной, не слыша пьяных криков в номерах. Она ни о чем не думала, даже о матери. Глаза ее были сухи. И только песня матери звучала в ушах.
Брат был высок ростом, худощав и фигурой своей походил на отца. Но лицом он — как и Баджи — был в мать.
— Это мой брат, — шептала Баджи каждому, не сводя глаз с Юнуса, когда он проходил мимо, не удостаивая ее даже взглядом, и добавляла всякий раз с гордостью: — А я — его сестра!
И так повелось, что все стали называть ее Баджи, что означает по-азербайджански сестра, а настоящее ее имя — Басти — вскоре позабылось. Даже отец и мать стали называть ее по-новому.
Пять лет назад пришел к Дадашу машинист Филиппов, увел Дадаша и Юнуса вглубь завода. Баджи пошла за ними.
Они вошли в кочегарку. По одну сторону гудели топки, в них метался большой огонь. Баджи стало страшно. По другую сторону топки были темны, молчаливы. Но и они показались Баджи не менее страшными своим безмолвием и чернотой.
— Раздевайся! — сказал машинист Юнусу, и тот скинул с себя рубаху и штаны. В ту пору Юнус был маленький, щуплый мальчишка.
«Сожгут!» — пронзило Баджи, но от ужаса она не в силах была даже крикнуть.
Машинист сунул в руки Юнуса долото и молоток, и Юнус полез в узкий люк погасшего котла, куда не пролезть взрослому человеку, — в черную пустоту и тишину. Вслед за тем оттуда послышались звуки — сперва неуверенные, глухие, затем окрепшие, звонкие. Это Юнус долотом и молотком сбивал со стенок котла накипь соли от морской воды.
«Бабай!.. — дрожала Баджи. — Бабай!..»
«Бабаем» — страшным злым стариком — не раз пугала ее мать.
Вскоре из люка в самом деле выполз бабай: волосы, ресницы и брови Юнуса были совсем белые, как у старика; глаза были красные и слезились. Баджи задрожала еще сильней. Но тут бабай провел рукой по волосам, по лицу, стряхнул с себя соль, и страх Баджи рассеялся: перед ней снова стоял ее брат. Машинист одобрительно хлопнул Юнуса по плечу, дал Дадашу денег. Юнус весело улыбнулся. И Баджи поняла, что брат бесстрашен.
Впоследствии топка уже не пугала Баджи. Но чувство, что брат бесстрашен, сохранилось надолго.
С тех пор, когда нужно было очищать котлы от накипи, машинист всегда обращался к Дадашу — он хотел дать заработать честному человеку: Дадаш не вступал в сделки, в какие вступали некоторые люди из заводской охраны, спуская по ночам
