Уж не знаю почему, но сердце у меня отчаянно билось.
Вот они посмотрели в мою сторону... Вроде приостановились... Нет, повернули в кусты, скрылись!..
В обед, раньше других выскочив из-за стола, я бросился к своему рюкзаку, быстро достал из него немецкую рубаху с погончиками и надел ее мятую.
Однако и это мероприятие мне нисколько не помогло. Уже перед вечером появились вдалеке несколько человек, но пошли они совсем в другую от меня сторону. И я чуть было не бросился им наперерез...
Назавтра к немецкой рубахе прибавил я польскую кепчонку с лакированным козырьком и снова нацепил черные очки. Посмотрел в зеркальце, подумал-подумал и повязал на шею под рубахой платок, который лежал у меня с самого начала сезона и который я все так и не решался надеть.
Глянул в зеркальце снова: ну точно мафиози какой-нибудь, да и только!..
На профиле я теперь нервничал, работал вовсе не прецизионно и все время оглядывался, а когда увидел наконец вдалеке на тропинке троих, стал кричать и махать руками:
— Эге-гей, сюда!..
Те подошли поближе, гляжу — наши рабочие.
— Чего тебе? — спрашивают.
— Да так, — говорю, — скучно чего-то...
Один удивился:
— А чегой-то ты вырядился как пугало?
— Да так, — говорю, — это у меня сегодня день рождения.
— Так обмыть бы надо?
А после обеда я и вообще уже не работал, а только стоял около афиметра да смотрел во все стороны, ждал, пока ко-мне. подойдут, — странно устроен человек!
И вот показались наконец из-за кустов эти, деревенские, что шпионов ищут, — трое с дробовиками, а один со старой косой-литовкой. Приделал к ней деревянную ручку, и получилась сабля, только выгнута в обратную сторону. Знакомая уже компания, видал я- их в сельсовете.
Остановились они, посмотрели-посмотрели в мою сторону, поговорили о чем-то и пошли себе обратно.
— Эй! — закричал я и замахал им обеими руками. — Сюда! Скорей сюда-а!..
Они повернули и неохотно пошли ко мне.
— Чего же вы? — крикнул я еще издали и сам уловил в своем голосе обиду.
— Чо «чево»?
— Добрый день! — сказал я с надеждой. — Чего же вы меня не забираете?
— Чо не забираем?
Из-за кустов, прихрамывая, вышел догонявший их Никола.
— Это наш, — издали еще сказал торопливо.
— Да глаза пока есть, — лениво ответил кто-то из этих.
— Ну нет, так не пойдет, — сказал я. — Мало ли что? Может, я и наш, а все равно шпион...
Этот, что с литовкой, устало махнул рукой:
— В носе у тебя не кругло...
Мне почему-то стало обидно.
— Что ж, по-вашему, надо академию закончить, чтоб в шпионы попасть?
Этот спросил:
— А ты, малый, как думал?.. На дурнячка? Ут такую бандуру, как у тебя, взял, наушники надел — и уже сразу тебе шпион?.. Нет, брат!..
— Да чего ты с ним разговариваешь? — кинул другой как-то совсем уже небрежно. — Пошли, что ли?
А я вдруг подумал, что могу еще, чего доброго, заплакать.
Вид у меня был, наверно, совершенно убитый, не знаю, может быть, поэтому третий сказал, словно посочувствовал:
— А то заберем?.. Ладно уж!
Маленький, ладный дедок с аккуратным, как будто точеным лбом и с седыми прядками на нем, поскреб подбородок и задумчиво сказал, как будто вслух размышляя:
— Отчего не забрать?.. Можно! Заодно уж, если сам желает провериться.
— А вот фигу! — сказал я, боясь упустить момент. — Вот, пожалуйста!
И протянул деду справку.
Он смотрел ее долго-долго, потом передал другому, а на меня глянул с уважением, пригладил на точеном лбу прядки и учтиво сказал:
— Конечно, не будем мешать. Наука — разве не понимаем?.. Нельзя поинтересоваться, что за машинку такую испытываете?
— Да ничего мы не испытываем, — сказал Никола. — Недра ищем!
— Каки таки недра? — спросил другой, невзрачный человек с большим красным носом. — Эт чо за чудо, если не секрет?
— Да ничо, — сказал Никола. — Просто недра — это что в земле и что под землей...
— Не будем мешать, — сказал дедок, поклонившись слегка на манер нашего шефа.
— Идите, я тут побуду, — сказал им Никола и почему-то вздохнул. — Побуду тута.
Он сел, привалясь спиной к трухлявому пеньку, и вытянул ноги — протез при этом Никола умащивал на траве гораздо дольше.
Я сложил справку, вздохнул и надел наушники.
— Эй, — услышал я сквозь резиновые прокладки и обернулся. — Ну брось на минутку, брось на минутку, — заговорил Никола. — Одни ученые кругом, понял? А ты посиди с человеком, право дело!.. Ты посиди!
Я бросил на траву брезентовую куртку и прилег рядом.
День был теплый и солнечный.
В очень голубом небе недвижно висели белые с неяркими синеватыми тенями облака. Над вершинами берез неподалеку, над зелеными пиками елей стояла светлая тишина, только рядом в разбухающей от соков траве то там, то здесь путались и недовольно жужжали шмели.
— Вернуся я, наверно, в отряд, — сказал Никола, посматривая на меня так, словно ждал какого совета. — Вернуся. Чего тут зря ноги бить? А там меня уважают. Ведь уважают?
— Что ты, Коля, какой разговор! — сказал я и про себя добавил: «Фотографию обещали повесить на Доску лучших...»
Сказать, не сказать?..
А Никола посмотрел на меня печально и снова, как будто испытующе, проговорил медленно и осторожно:
— Фотографию вот... на Доску... где самолучшие.
— Ну да, — обрадовался я, — фотографию... Я сам слышал.
— А чего мне здеся?
— Конечно, — вслед за ним рассудил и я. — Чего тут?
— Рус, сдавайся! — дурным голосом закричали рядом.
Мы с Николой повернули головы. Держа лезвие у пояса и направив на нас топорище, со зверской рожей шагал к нам Нехорошев Юрка.
— Когда ты уже перебессися? — осудил Никола. — Сдавайся ему... А по соплям?
— Вот тебя схороним, перебесюсь, — пообещал Юрка.
Я спросил:
— Зуб так и не нашел?
Юрка мотнул головой.
— Жалко. Шестьдесят, ты говорил?
— Да ну, ты придумал! — заорал Юрка. — Копейка ровно! Расплющил — и носи на здоровье! Хочешь, я тебе сделаю?
— Да ну, зачем?
Юрка присел тоже и другим, совершенно нормальным голосом грустно сказал:
— Вообще-то зачем она тебе, фикса? Никто не заставляет.
— А тебя кто заставляет?
— Ну ты, кентяра! — снова заблажил Юрка. — Много будешь знать, пала, скоро, подохнешь...
— А я вот совсем и не потому, что деньги большие, — негромко проговорил Никола, глядя на меня снова почему-то очень печально. — Не потому...
Сидел он, склонив голову набок, тихонечко как-то сидел, как будто к самому себе прислушиваясь. Кепка висела у него на колене; и странно было над смуглым его от загара лицом, над лоснящимся, широким по-утиному и чуть приплюснутым носом, над коричневыми морщинами на лбу, странно было видеть бледную синеватую лысину с прилипшими к ней полуседыми волосами.
— Не потому, что деньги, — повторил Никола. — Ну что деньги? Что?.. Есть у меня дома сберкнижка? Есть. И кассирка знакомая: когда выпивший, ни за что не выдаст... «Это, — говорит, трудовой вклад, Николай Федотыч!..» Бог с ними, с деньгами! А вот чего-то вот такого хочется. — Никола сунул руку за пазуху, погладил под рубахой. — Крутит тута и крутит... Чего вот человеку надо, а? Эх, знать ба!..
Мы с Юркой промолчали.
— Ну, придумать там чего, когда ума нема, — рази придумаешь? — продолжал Никола расстроенно. — Афиметры там — трофиметры... Пускай их придумывает Борода, раз он такой ехидный! А вот хотелося мне...
Никола наклонился поближе и другим тоном негромко сказал:
— Я б тебя тогда попросил, тебя, понял? Я все уже придумал, что ба мы сделали... Вот приехал ба шеф и утром ба вышел на профиль. Перед этим в столовую ко мне зашли. Тут ба ты и сказал: «А вы не знаете, Андрей Феофаныч, Николай-то наш Федотыч — вон!.. Думали, мол, ему пятак в базарный день цена, а он диверсанта, можно сказать, голыми руками». — «Да ну? — скажет шеф. — Не знал!..» И головой — вот так...
Никола ткнул подбородок в грудь, с любопытством глядя на меня исподлобья, понес к глазам указательный палец, словно хотел поправить несуществующие очки, — на один миг, как это бывает, он вдруг стал очень похож на шефа.
— А тут я сам! — сказал, снова меняя тон, заморгал вдруг обиженно, потом, словно справляясь с самим собой, закусил губы, и на лице его появились горькие складки. — «Не знаете? — спрошу. — А как будто вы хоть что про меня знаете! Варил ба борщ, право дело, да и ладно! А знаете, — сказал ба, — где я вот эту ногу?.. Никто не хотел идти, тот не глядит, отвернулся, у того — дети, у третьего — еще что... А я шаг вперед. Политрук говорит: «Да у тебя ведь, Смирнов, кажется, двое?» Я: «Так точно, двое: одному три должно быть, другому пять лет, тридцать километров отсюда, еще у немца!..»
Он снова закусил губы, и лицо у него стало растерянное.
— Ты веришь, тридцать километров осталось, а вот не чувствовал, ты веришь, что их никого уже в живых нету, — ни их, ни жинки...
Как будто в бутылку дунули или в патрон, громко закричала в ближних кустах кукушка: «Фу-гу!.. Фу-гу!..»
