Петро упорно глядел под ноги в выщербленный пол, левой рукой сухо выстукивал по лавке. Звук получился волнующий и редкий: тук-тик-так! тук-тик-так!.. тук-тик-так!..
Как видно, обдумывал ответ. И решившись, оборвал стук, тряхнул головой:
— Я, отец, останусь у вас с радостью, только работник из меня, сам видишь, плоховатый… Рука моя, кормилица, не срастается, стерва! Однако работать буду, насколько силов хватит. Лето поживу, а там видно будет.
— А там, может, навовсе останешься! — закончил Гаврила.
Прялка под ногою старухи радостно зажужжала, замурлыкала, наматывая на скало волокнистую шерсть.
Баюкала ли, житье ли привольное сулила размеренным, усыпляющим стуком — не знаю.
* * *
Вслед за весной пришли дни, опаленные солнцем, курчавые и седые от жирной степной пыли. Надолго стало вёдро. Дон, буйный, как смолоду, бугрился вихрастыми валами. Полая вода поила крайние дворы станицы. Обдонье, зеленовато-белесое, насыщало ветер медвяным запахом цветущих тополей, в лугу зарею розовело озеро, покрытое опавшим цветом диких яблонь. Ночами по-девичьи перемигивались зарницы, и ночи были короткие, как зарничный огневый всплеск. От длинного рабочего дня не успевали отдыхать быки. На выгоне пасся скот, вылинявший и ребристый.
Гаврила с Петром жили в степи неделю. Пахали, волочили, сеяли, ночевали под арбой, одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том, как крепко, незримой путой, привязал к себе его новый сын. Белокурый, веселый, работящий, заслонил собою образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все реже. За работой некогда стало вспоминать.
Дни шли воровской, неприметной поступью. Подошел покос.
Как-то с утра провозился Петро с косилкой. На диво Гавриле оправил в кузне ножи и сделал новые, взамен поломанных, крылья. Хлопотал над косилкой с утра, а смерклось — ушел в исполком: позвали на какое-то совещание. В это время старуха, ходившая по воду, принесла с почты письмо. Конверт был замусленный и старый, адрес на имя Гаврилы: с передачей товарищу Косых, Николаю.
Томимый неясной тревогой, Гаврила долго вертел в руках конверт с расплывчатыми буквами, размашисто набросанными чернильным карандашом.
Поднимал и глядел на свет, но конверт ревниво хранил чью-то тайну, и Гаврила невольно чувствовал нарастающую злобу к этому письму, изломавшему привычный покой.
На мгновение пришла мысль — изорвать его, но, подумав, решил отдать. Петра встретил у ворот новостью:
— Тебе, сынок, письмо откель-то.
— Мне? — удивился тот.
— Тебе. Иди читай!
Засветив в хате огонь, Гаврила острым, нащупывающим взглядом следил за обрадованным лицом Петра, читавшего письмо. Не вытерпел, спросил:
— Откель оно пришло?
— С Урала.
— От кого прописано? — полюбопытствовала старуха.
— От товарищей с завода.
Гаврила насторожился.
— Всчет чего же пишут?
У Петра, темнея, померкли глаза, ответил нехотя:
— Зовут на завод… Собираются его пускать. С семнадцатого года стоял.
— Как же?.. Стало быть, поедешь? — глухо спросил Гаврила.
— Не знаю…
* * *
Угловато осунулся и пожелтел Петро. По ночам слышал Гаврила, как вздыхал он и ворочался на кровати. Понял, после долгого раздумья, что не жить Петру в станице, не лохматить плугом степную целинную чернозёмь. Завод, вскормивший Петра, рано или поздно, а отымет его, и снова черной чередой заковыляют безрадостные, одичалые дни. По кирпичику разметал бы Гаврила ненавистный завод и место с землею сравнял бы, чтобы росла на нем крапива да лопушился бурьян!..
На третий день на покосе, когда сошлись у стана напиться, заговорил Петро:
— Не могу, отец, оставаться! Поеду на завод… Тянет, душу мутит…
— Аль плохо живется?..
— Не то… Завод свой, когда шел Колчак, мы защищали полторы недели, девятерых колчаковцы повесили, как только заняли поселок, а теперь рабочие какие пришли из армии, снова поднимают завод на ноги… Смертно голодают сами и семьи ихние, а работают… Как же я могу жить тут? А совесть?..
— Чем пособишь-то? Рукой ить неправ.
— Чудно́ говоришь, отец! Там каждой рукой дорожат!
— Не держу. Поезжай!.. — бодрясь, ответил Гаврила. — Старуху обмани… скажи, что возвернешься… Поживу, мол, и вернусь… а то затоскует, пропадет… один ить ты у нас был…
И, цепляясь за последнюю надежду, шепотом, дыша порывисто и хрипло:
— А может, в самом деле возвернешься? А? Неужли не пожалеешь нашу старость, а?..
* * *
Скрипела арба, разнобоисто шагали быки, из-под колес, шурша, осыпался рыхлый мел. Дорога, излучисто скользившая вдоль Дона, возле часовенки заворачивала влево. От поворота видны церкви окружной станицы и зеленое затейливое кружево садов.
Гаврила всю дорогу говорил без умолку. Пытался улыбаться.
— На этом месте года три назад девки в Дону потопли. Оттого и часовенка, — он указал кнутовищем на унылую верхушку часовни. — Тут мы с тобой и простимся. Дальше дороги нету, гора обвалилась. Отсель до станицы с версту, помаленечку дойдешь.
Петро поправил на ремне сумку с харчами и слез с арбы. С усилием задушив рыдание, Гаврила кинул на землю кнут и протянул трясущиеся руки.
— Прощай, родимый!.. Солнышко ясное смеркнется без тебя у нас… — И, кривя изуродованное болью, мокрое от слез лицо, резко, до крика повысил голос: — Подорожники не забыл, сынок?.. Старуха пекла тебе… Не забыл?.. Ну, прощай!.. Прощай, сынушка!..
Петро, прихрамывая, пошел, почти побежал по узенькой каемке дороги.
— Ворочайся!.. — цепляясь за арбу, кричал Гаврила.
«Не вернется!..» — рыдало в груди невыплаканное слово.
В последний раз мелькнула за поворотом родная белокурая голова, в последний раз махнул Петро картузом, и на том месте, где ступила его нога, ветер дурашливо взвихрил и закружил белесую дымчатую пыль.
1926
В настоящий первый том Собрания сочинений М. А. Шолохова включены произведения, созданные писателем в 1923–1926 годах — в самом начале его творческой деятельности.
Первым произведением Шолохова, появившимся в печати, был фельетон «Испытание», подписанный: «М. Шолох» в газете «Юношеская правда», 19 сентября 1923 года, № 35. За ним последовали подписанные тем же псевдонимом фельетоны «Три» («Юношеская правда», 30 октября 1923 года, № 44) и «Ревизор» («Молодой ленинец», 12 апреля 1924 года, № 30), перепечатанные в сборнике «Михаил Шолохов», издательство Ленинградского университета, Л. 1956.
Одновременно с фельетонами Шолохов начинает публиковать свои ранние рассказы. Первый из них «Родинка» был напечатан в газете «Молодой ленинец», 14 декабря 1924 года, № 144. Вслед за ним в ряде газет, журналов, сборников появилось более двух десятков рассказов, большая часть которых воспроизводится в настоящем издании. Кроме помещенных здесь рассказов, были опубликованы: «Илюха» («Молодой ленинец», 10 и 11 марта 1925 года, №№ 57 и 58, впоследствии вошел в сборник «Лазоревая степь», изд. «Новая Москва», М. 1926), «Калоши» («Журнал крестьянской молодежи», 5 мая 1926 года, № 9, включен в сборник «Лазоревая степь», изд. «Новая Москва», М. 1926), «Ветер («Молодой ленинец», 4 июня 1927 года) и «Мягкотелый» (альманах «Молодость», М. 1927, № 2).
Включенные в первый том настоящего Собрания сочинений М. А. Шолохова рассказы и повести расположены в порядке их первых публикаций. По времени появления в печати они предшествуют первому крупному произведению писателя — роману «Тихий Дон». Говоря о причинах, побудивших его приступить к созданию своих художественных произведений, Шолохов писал: «Хотелось написать о народе, среди которого я родился и который я знал» («Известия», 12 июня 1940 года, № 134).
Ранние произведения Шолохова главным образом основаны на его личных наблюдениях, некоторые из них носят автобиографический характер. Для лучшего их понимания необходимо припомнить основные факты биографии писателя.
Михаил Александрович Шолохов родился 24 мая 1905 года на хуторе Кружилином, станицы Вешенской, Области Войска Донского (ныне Каменской области). Яркую характеристику родителей Шолохова дает А. С. Серафимович. Отец писателя «…был, как тогда называли, «иногородний», то есть выходец из центральной России, из Рязанской губернии. Он нес на себе тяжесть, какую несли все «иногородние» (А. Серафимович, Собр. соч., М. 1948, т. 10, стр. 363). Несмотря на стесненные материальные обстоятельства, он собрал неплохую по тем временам библиотеку, состоявшую в основном из художественных произведений, главным образом — приложений к журналу «Нива». Именно он первым сумел привить сыну интерес к художественной литературе. Мать Шолохова — «…чудесная женщина, совершенно неграмотная, но крепкого, проницательного, живого ума». Позднее она, «чтоб самостоятельно вести с сыном переписку, принялась учиться грамоте и выучилась. Мать и сын радостно писали друг другу. Видимо, мать подарила ему наследство быть крупнейшим художником, подарила драгоценный дар творчества» (А. Серафимович, Собр. соч., М. 1948, т. 10, стр. 364).
