— А чем же не по душе твоя младшая? Только ли такой критикой?
— Не только... Пристально наблюдаю и хочу знать, какими они наливаются соками.
— Опять ты напускаешь туману. Ты бы попроще изъяснился!
— Будто бы ты и не понимаешь? У тебя проще — сын в пограничном училище, родовая, так сказать, традиция, пограничная наша косточка. Мои же приезжают из города и привозят домой совсем иной дух, разговаривают как-то по-иному, с нами они постольку, поскольку мы их «предки», как теперь принято выражаться, а мыслями и сердцем где-то у себя... Берут от жизни и новые танцы, и музыку, бегут на выставки абстракционистов, гоняются, конечно, за модой, как и во все века... Мне хочется знать, как они готовятся к трудностям жизни. Ты обращаешь внимание на новое пополнение?
— Еще бы!
— Тебе легко работается с молодежью?
Мысли Павла Ивановича были настолько близки Засветаеву, что даже самая малая частица этих раздумий находила ответный отклик.
— Не было у пограничников легкой жизни во все времена!
— То само собой. Не о том я вовсе. Вот мы накопили с тобой огромный опыт, знаем дело, которому посвятили жизнь, а работать становится все сложнее. Почему бы это?
— Ты имеешь в виду нашу воспитательную работу?
— Безусловно! Ты же теперь больше сидишь, проверяешь конспекты заместителя, свои штудируешь, разными книгами обкладываешься...
— Даже дневничок завел, — усмехнулся Иван Александрович. В вопросах воспитания Павел Иванович был большой дока.
— Да и я разные мыслишки записываю... К занятиям мы с тобой всегда готовились добросовестно, иначе слушателей сгложет смертельная тоска. А все ли так готовятся? Молодые офицеры вдруг забывают, что теперь в армию приходит новая молодежь и подравнивать ее искусственно под молодежь тридцатых — сороковых годов нельзя. Одно дело — традиции, совсем другое — практика жизни.
— Самосознание, — со значением проговорил Иван Александрович.
— Да, если хочешь, и самосознание!
— Понимаешь, Павел, тогда ребята приходили в армию с готовым, прочно утвердившимся классовым самосознанием. В обиходе не было мирных слов. Пауком разрасталась фашистская свастика, и нас готовили не к легкой жизни. Это внушала школа, комсомол, и каждая советская семья торжественно готовила бойца Красной Армии!
— Другая была эра, и девчонки не ходили в символических юбчонках... — иронически заметил Павел Иванович. Его невесты не давали ему покоя.
— Наверное, и не в моде дело... Вот если, скажем, солдат опустил на пуп ремень, смастерил гармошки на сапогах — это одна сторона. А вот когда вместе с модой начинает проникать чуждая нам идеология... Тут уж никакие красивые речи о самопожертвовании не помогут...
— Вот об этом и моя печаль! — воскликнул майор Андреев.
— Нельзя делать вид, что у нас все идет гладко, — продолжал Засветаев. Он все еще находился под впечатлением только что произнесенной на собрании речи, в которой главным образом говорил о подготовке молодых офицеров, сделав упор на то, что подготовка их нуждается в существенном улучшении.
— Как закрепляют молодые офицеры свои знания, приобретенные в пограничных училищах? Нужно, чтобы закалку они получали непосредственно на заставе, будучи стажерами. Получив офицерские звания, они сами становятся учителями, воспитателями, способствуют формированию личности солдата, защитника Родины. Нередко эти молодые личности в том сыром виде, в каком они приходят к нам на учебные пункты, проявляют сложный характер. Мы должны признать, что с каждым годом и процесс учебы становится сложнее. Именно в этом труднейшем процессе молодые офицеры должны дозревать сами, как строевики и воспитатели, в высшем понимании этого слова!
Шумно было в зале после его выступления. Вспоминая эту речь, друзья перевели беседу на дела застав, обменялись мнениями о своих заместителях.
— Год тому назад ко мне приехал Федя Терехов. Правда, службу знал, потому что на курсы младших лейтенантов поехал из сержантов. Вернулся офицером, ну просто не узнать — петушок петушком, да еще молоденький такой петушок, с хрипловатым голосочком. Помнит, с одной стороны, что он офицер, с кителя пушинки сдувает, а с другой — с солдатами задирается...
— А у меня лейтенант Рощин все время забывал надевать сапоги. Как чуть что — в щиблетиках...
— Не может быть!
— Слово даю! Уж так привык... — Усмехнувшись, Засветаев покачал головой.
— Выходит, привык... — Павел Иванович вкусно, раскатисто засмеялся. — Слушай, что я тебе расскажу. Однажды сижу у себя дома и занимаюсь каким-то делом. В открытое окно березкам своим радуюсь. А возле казармы мой Федор Терехов построил людей для занятий. Вижу: въехала во двор машина и чуть ли не уперлась прямо в солдатскую шеренгу. Выходит из машины твой Игорь Рощин в отличной полевой форме, грудь боксерская, плечи тоже, атлет парень против моего Феденьки. Слышу, раздается команда «Смирно!», младший лейтенант Терехов подбегает к лейтенанту Рощину, ладошка ребрышком, под козырек и доклад по всей форме. А твой так солидно, с этакой небрежностью бывалого кавалериста, откозырнул в ответ и молвил:
— Продолжайте, товарищ Терехов, занятия, а я пока в холодке посижу. Потом займемся нашими комсомольскими делами.
Приехал он по поручению политотдела. Я наблюдаю. Интересно, я тебе скажу! Не передать никакими словами. Федор старается, заставляет солдат вытягивать ноги чуть не до подбородка. А если у кого не получается, подзывает и начинает распекать, да еще на лейтенанта Рощина глаз косит: знай, мол, наших. А тот, понимаешь, сидит и в свои хромовые сапожки, как в зеркало, смотрится, и улыбка у него чертовская. Тут только я разглядел Терехова и обомлел. Стоит он перед солдатами, как растрепанный в жару петух: в щиблетиках, брючки на выпуск, ворот расстегнут, а вместо фуражки на голове копна рыжих волос. Я думал, что меня инфаркт хватит... Терзаюсь, готов в окошко выпрыгнуть, да не могу, не нашелся сразу, как прекратить эту тереховскую строевую. Кстати, он скоро сам закончил ее и велел сержанту увести людей в помещение. Ты думаешь, кончилось на этом мое терзание? Как бы не так! Теперь твой подошел к Федору вплотную, словно бодать собрался, темные брови по-генеральски нахмурены, и такое стал говорить моему заместителю по политической части...
— Например? — посмеиваясь, спросил майор Засветаев.
— Согнал с меня ковш пота... В таком виде, говорит, можно выступать на сцене художественной самодеятельности, а не строевой подготовкой заниматься...
— Мои слова, — кивнул головой Иван Александрович. — Это я ему их говорил, когда он появлялся на боевой расчет в щиблетах...
— Хм! Школа-то известная... А время бежит... и парни наши подросли! Замечаю, что вместе с дисциплиной у Федора Терехова вырабатывается самостоятельный характер. Главное, строгий стал к самому себе, а с людьми — человек.
— Лейтенант Рощин назначен начальником заставы. Вот так-то, дорогой Павел Иванович. Прозевал ты зятя...
— Тут я умываю руки. Девчата тоже проявляют самостоятельный характер, видишь, сами выбирают себе мужей. А мне еще, знаешь, Наталка предъявила ультиматум...
— Какой же?
— Поставила условие: свадьба на заставе и по всем правилам...
— Конечно, применительно к особенностям нашей службы... Ай да Наталка! Молодец!
— Ты не шути. Все вполне серьезно. Организованное наступление, при поддержке матери и младшей сестры. Доводы: родилась на заставе, провела детство, юность.
— Резонно!
— И возразить нечего... — Павел Иванович испытывал в душе безграничное чувство гордости за дочь, потому что любил свою заставу, которая стала его кровным делом и родиной детей. Засветаев это понимал, как никто другой. — Хочет, чтобы была обычная русская свадьба, с многочисленными гостями, с песнями и громкой музыкой.
— И какое ты принял решение?
— Подчиняясь внутренней логике, решил, что дочь права. Почему должен пиликать один баян? Почему не пригласить нашего друга, председателя литовского колхоза Ионеса Марценкивичуса, с его чудесным оркестром?
— Узнаю широкую натуру Павла Андреева! — Иван Александрович живо повернулся к другу, в упор спросил: — А почему бы и нет?
— Так ведь ты сам сказал: применительно к особенностям нашей службы.
— Колхозники вместе с нами охраняют границу, если на то пошло...
— Дельно говоришь!
— Но а как посмотрит начальство? — спросил Засветаев.
— Наверное, мне окажут доверие. Неужели, глядя на меня, можно подумать, что я не договорюсь с командованием?
— Можно подумать, что ты уже договорился...
— Осторожно и не официально поднимал, как говорится, вопрос. Очевидно, будет исследована почва по инстанциям...
— До чего же ты дипломат, Павел.
— Мы же пограничники!
